Альберт Лиханов - Мужская школа

Ох, нет хуже этого — подчиняться. Сам не заметишь, как голову потеряешь — зачем она, если другие думают. Потом сам себе говоришь: ну что, трудно мне, да пусть будет так, как другие уверяют!

Ну и ещё конечно, страх. Я бы соврал, если бы сказал, что Рыжего не боялся. Боялся, и вовсе не его бицепсов и силы, а наглости и нахрапа. Он всегда неожиданно налетал, проклятый налётчик! Своими вытаращенными бесцветными глазками подавлял, удав африканский! И я терпел.

Но дело в том, что терпение некоторые люди неправильно понимают. Они думают, раз ты терпишь одного, то вытерпишь и другого. А то, может, и третьего.

Таким вторым вдруг стал Витька Дудник с огромным родимым пятном — на пол-лица, страшилище проклятое!

Только, конечно же, став постарше, понял я Витькино болезненное ко мне неравнодушие. В душе он считал себя уродом, а всякий обиженный природой человек стремится уравновесить свой недостаток превосходством в чём-нибудь другом. И чтобы не просчитаться, лучше всего превосходства добиться там, где получится наверняка. Так что легче всего лезть к тому, кто и другому сдачи не даёт. Не помню, с какого момента, но Витька тоже стал преследовать меня.

Бессчётное множество раз выбивал из рук портфель, помните тем коварным способом? Сдирал с моей головы шапку и закидывал её в сугроб, так что приходилось лезть за ней, проваливаясь по пояс и набирая полные валенки снегу. Разгоняясь, толкался так, что в тебе ёкала селезёнка, да и вообще весь ты сотрясался до основания и, конечно, валился с ног. Шёл за тобой следом по улице, подпинывая по ногам так, чтобы одна заплелась за другую и ты упал, поэтому, пока он преследовал, приходилось идти задом наперёд, отмахиваясь портфелем. Подходил к тебе, становился рядом, принимался вроде бы мирно говорить, а сам ступнёй и пяткой ноги, противоположной тебе, бил под зад. Рассчитано на то, что ты оглянешься, а сзади никого нет: шутка для первого класса. Вот такой прилипала. Вроде и не больно, по большому счёту не задирается, но житья не даёт. Мне кажется, нет такого вида и способа удара, тычка, затрещины, подзатыльника и щелбана, которых бы я не испробовал в пятом и шестом классах. Будто пёс кровожадный, почуяв слабость, мужская школа испытывала на моей шкуре свои острые зубы. У каждого человека, говорят, есть свои ангелы-хранители. Мои добрые ангелы куда-то отлетели от меня, по каким-то непонятным делам, а их место тотчас заняли ангелы-гонители — один рыжий, с выпученными, бледно-голубыми, почти бесцветными глазами, Женюра Щепкин, а второй с родимым пятном в пол-лица Витька Дудник, провались они пропадом.

Перебирая сейчас, из нынешнего далека, те времена, я понимаю, что ничего особенно вредного они мне не причинили, но зато держали в непрерывном напряжении, и нервы мои не выдерживали. Я плохо учился, еле карабкался на тройки, то и дело сваливаясь в омут двоек и даже колов, ничего не шло мне в голову, половину уроков я мечтал о мести своим ангелам-гонителям, а разбираться дома самому в учебниках — пустое дело.

Грозовые тучи над моей головой сгущались, я почувствовал себя в тупике и предался лжи.

До сих пор помню это гадостное ощущение дома довольны тобой, не могут нарадоваться, а на душе — шабаш какой-то, и ты сам себе противен до крайней степени.

Что подвигает человека ко лжи?

Необходимость, конечно, — но это сперва. Тебе кажется, что сейчас просто полоса невезения, пройдёт непогода, вернётся удача и врать больше не придётся, жизнь пойдёт дальше как ни в чём не бывало.

Не стану утверждать, что так не может быть. И всё же чаще всего выходит наоборот. Начав, трудно остановиться, вот в чем беда. И враньё становится не попыткой выйти из трудного положения, а способом бесконфликтного существования. Тебе не хочется спорить — и ты врёшь.

Только враньё вязкое дело. Будто мёд для мухи. Вроде сладко, а заберёшься глубоко не вылезешь. И потом у вранья много разных способов и видов. Например, врать наполовину пустое занятие, обязательно запутаешься. И ещё чтобы врать, надо иметь хорошую память, иначе забудешь сам, что кому соврал и по какому случаю.

Но хватит наставлений и предупреждений. Расскажу лучше, как попался сам.

Однажды я был дежурным, пошёл в учитель скую за географической картой и там, на тумбочке, обнаружил стопку новеньких, чистых дневников. Надо заметить, дневники нам выдавали один раз в год, в магазинах они не продавались — видно, считались документами строгой ученической отчётности, ясное дело, вы поймёте, что правильно считались — и я, как орёл молодой, недвижно планирующий над жертвой, замер у тумбочки, сжимая одной рукой карту.

Далее откуда такая сноровка! я переступил пару шажков, не оборачиваясь прикрыл тумбочку самим собой, ориентируясь лишь на учительские голоса, слегка развернул моток карты, будто бы определяя, ту ли беру, быстро взял один дневник и замотал его в рулон. Потом повернулся и вышел с трясущимися поджилками.

Не знаю, можно ли квалифицировать мой поступок как воровство если и можно, то всё же, по жалуй, как неосознанное. Увидел ценную вещь и не устоял.

Мысли, как использовать чистый дневник, не мучили меня. Злые ангелы у меня за плечами, видать, оказывали своё тлетворное влияние.

Я обернул новый дневник газеткой, как и первый, так сказать, настоящий, не поленился заполнить его месяца за два на первое же полугодие силы воли не хватило, и эти страницы я, склеив края газетной обложки, засунул под неё так, что вытащить никак было нельзя, не порвав её. А какой учитель станет рвать, пусть и газетную, а обложку. Ученик, видите ли, старался, упаковывал, стремился к удобству, чтобы не листать весь дневник за целый год, а — раз! открыл, и перед тобой последние недели. Удобно!

На другой же день я испытал все достоинства такого хода моих мыслей. По литературе я получил четвертак и для отметки, понятное дело, представил старый дневник. Несколько позже усталый Бегемот вмазал мне пару, и под неё, чёрт бы её побрал, я не пожалел дневника нового, так сказать, молодого двойника своего основного соглядатая — как еще назовёшь бумагу, где засвидетельствованы все перипетии твоего сложного существования?

Пошло-поехало. Потихоньку-полегоньку. Какие возникли особенности? По сути — две. Первая — положительная. По правилам, когда выходишь к доске, надо тащить с собой и дневник. Но иногда учитель думает не о нём. А о тебе, например, или о твоем соседе, или о том, как получше задать тебе вопрос покаверзнее, пробурить поосновательнее глубоки ли твои знания, или он думает, кого спросить после тебя, назначает в уме новую жертву или засекает боковым зрением двух разгильдяев, которые, похоже, заняты совсем не тем, чем следовало бы, или, как коршун, кружит по классу, издалека рассматривая выложенные тетрадки, или думает чёрт знает о чём — не о тебе, не о классе, а про разговор в учительской или вовсе даже про интересное кино, которое посмотрел вчера в кинотеатре «Октябрь».