Альберт Лиханов - Мужская школа

Дом, где жила Валентина, стоял, утопая в сирени, и был неподалеку от железнодорожной станции, впрочем, не главной станции нашего города, а стоящей у северного ответвления железной дороги, к лагерям, как мы узнали вскоре, и поезда туда ходили редко, чаще всего по ночам, дневной же — всего один за целые сутки.

Так что это был заглохший, очень тихий, хотя и прижелезнодорожный район, и у Валентины кто-то в семье работал на станции не то отец, не то мать.

Сама она об этом не говорила, хотя вроде и не скрывала. Есть такой способ умолчания: и не говорят и не отрицают. Но чтобы отрицать или соглашаться, надо, как минимум, спрашивать, а мы не спрашивали. Ни Кимка, ни тем более я.

На столе в углу лежали целые кипы книг, но это были все учебники, и я, привыкший теперь обращать внимание на книжные шкафы, этажерки и полки, презрительно, хотя и про себя, хмыкнул.

Вообще Валька состояла как бы из двух противоположностей. Чего-то ей не хватало, а чего-то было чересчур. Чересчур женщина, чересчур громко говорит и смеётся, будто привлекает внимание, чересчур по-взрослому одевается. А не хватало ей грамотной речи, очень часто она неправильно произносила вполне ясные слова и ставила неверные ударения. Меня эти неверные ударения до сих пор наповал убивают.

Но вернёмся на день рождения. Валентина танцевала то с Кимкой, то с Женюрой, реже со мной, для двоих — из которых один это точно я, а вот кто второй? — были приглашены ещё две девчонки, имён которых я припомнить не берусь, во всяком случае, это были Валькины местные подруги, а не девчонки из секции, чего можно было бы предполагать. Так вот, я танцевал с этими девчонками, без всякого, впрочем, интереса, потому что разговора ни с той, ни с другой не получалось они односложно отвечали на вопросы, и всё. Я такого не любил. Так что я, скучая, подпевал Вертинскому, пластинки которого ставила Валентина, выходил на улицу, дышал там сиренью и отпивал пиво, а два соперника — Щепкин и Мазин — тем временем невинно состязались в интересности и острословили, разговаривая и пошучивая громко, в подражание Валентине. Один, впрочем, делал это вполне всерьёз, и это был, разумеется, Щепкин, другой с долей иро нии, то ли над хозяйкой, то ли над самим собой, потому что в такие минуты мы мало походим на себя, признаться. Впрочем, смешной оказалась вся эта возня голенастых петушков.

Отворилась дверь, и в ней, упираясь макушкой в притолоку, возник здоровенный громила, настоящий белокурый богатырь с голубыми глазами, просто загляденье, Илья Муромец, слезший с печки. Но Муромец, похоже, слезши, первое за что ухватился — бутыль, так что теперь он вихлялся на пороге, и вся дверная коробка скрипела и визжала под его тяжестью, пока он сосредоточивал мысль, пока не сформулировал её с большой долей изумления:

— Валя! Ну ты же сука!

Это было произнесено с большой долей изящества, да ведь и сам-то парень выглядел Муромцем только в физическом смысле, по дороге богатыря где-то со вкусом одели в коричневый костюм с накладными плечиками и даже повязали полосато-синий, к глазам, галстук.

Валентина хлопала ресницами, но я сразу почуял, что это наивное хлопанье рассчитано на детский сад, из которого кто как, а я лично давно уже вышел. Самое достойное, что я мог позволить себе, так это отступить в сторону и, так сказать, полакомиться наблюдением.

Рыжий Пёс и Кимка, только что хорохорившиеся друг перед другом, теперь репетировали «Ревизора»: немая сцена. Глаза их, такие, в общем, разные, с одинаковой натугой разглядывали пришельца. По их выражению можно было вычислить скорость, с которой содержимое их голов принимало и отменяло разнообразные по сути и форме решения: должны ли гости защищать хозяйку, какие права на такую фамильярность имеет вновь возникшее лицо и есть ли смысл, подчиняясь сказанному, принять превентивные, то есть немедленно определённые, меры, чтобы защитить свою собственную репутацию.

А Муромец тем временем вносил для рассмотрения новую информацию:

Ну так который тут твой ухажёр? Этот, мотнул он головой на Кимку, — или это рыжее чудовище?!

Я хохотнул, ликуя. Глубоко уснувшая мстительность воспрянула: значит, не на одного меня Женюра производил столь неэстетичное впечатление, так ему, так.

А ну, очнулся Щепкин, пойдём выйдем!

Мальчики! — театрально воскликнула Валентина, я же говорил, что в ней слишком многое было чересчур.

Ха! — трезвея, воскликнул Муромец и, шагнув, как-то небрежно махнул одной рукой, попав Женьке по шее. Размах его циркуля был настолько широк и инерционен, что Щепкина едва не смахнуло с ног. Он с трудом удержался, схватившись за край стола. Скатерть поехала, бутылки с «Жигулевским» посыпались, гулко хлопая, на пол.

И тут Женюра едва уловимым движением скользнул вперед, сжался и выкинул вперед пружинистую свою руку. Кулак попал точно в подбородок, и гигант неожиданно легко вырубился: со страшным грохотом рухнул навзничь и застонал.

Ой, завизжала Валька, ещё этого не хватало!

Она уже стояла на коленях перед парнем, гладила его по волосам, шлёпала по щекам, приговаривала: «Очнись, Боренька, очнись!»

Ни Кимка, ни Щепкин, ни уж тем более я не занимали её, она смачивала кружевной платок в пиве и прикладывала его к вискам Муромца, а когда он очухался, с какой-то бабьей самоотверженностью принялась поднимать с пола, из пивной лужи, многопудовую тушу.

Я больше не сомневался в том, что мы, все вместе взятые, стали лишь Валькиной приманкой для этой гигантской акулы. Судя по всему, ей требовалась ревность, и вот она её организовала.

Мы молча вышли за дверь, потоптались у благоухающей сирени. Вывалился на улицу Муромец, заметно протрезвевший. Сказал спокойно Женюре: Ну, падла, погоди! Мы тебя покалечим! «Мы»? ехидно переспросил Женюра, нагло подошёл к парню и врезал ему в диафрагму. Такой удар вообще никто не держит, но, странное дело, громила только едва согнулся, хыкнул и тут же саданул Щепкину по уху. Тот упал, вскочил, кинулся вновь, но мы с Кимкой с трудом ухватили его и поволокли прочь.

Валька орала нам вслед какую-то литературную чепуху, опять чересчур, вроде того: «За что вы все так надругались надо мной!»

Я понимающе поглядел на Женюру, он скривился в ответ. Было в этой гримасе какое-то признание моих взглядов, что ли. С чем-то он соглашался в моих прежних невосторженных ответах ему, в моих репликах, в моем неодобрении.

— «В бананово-лимонном Сингапуре», — картавя, сымитировал я Вертинского.

Они хохотнули. Странное дело — такие непохожие люди, как Щепкин и Кимка, всхохатывают одинаково печально и горестно.