Альберт Лиханов - Мужская школа

Пока же я слушал его, а прислушивался к себе: во мне раздавался треск. Что-то разрушалось во мне, какие-то важные постройки.

И надо было начинать сначала.

Тем временем мои фотографические экзерсисы в газете не остались незамеченными. Изя Гузиновский, встречая меня у «Когиза», всякий раз отмечал состоявшийся факт, как бы начислял мне невидимые очки в невидимой игре. Но Изя такой человек — он даже подпись редактора в газете прочитывает заново всякий раз. А в книге — фамилии издательских корректоров. Он сам мне не раз в этом признавался. Но самый абсурд состоял в том, что Изя эти фамилии запоминал, и это уж от него не зависело, так устроена память.

Ты знаешь, заметил он как-то, это может помочь в разговоре. Ну, ты болтаешь с кем-нибудь, о чём-нибудь споришь, и когда аргументов не хватает, можешь запросто построить свою речь так: «А вот Победилов и Скринская считают, что жареные семечки надо щелкать с перерывами, каждые полчаса по десять минут, не менее, иначе на языке образуются невидимые, но вредные дефекты, которые могут привести, например, к картавости: „Кар-кар-р!“» — «Кто это такие, спрашивает тебя твой оппонент, — Победилов и Скринская?» «Ты что, не знаешь, кто такие Победилов и Скринская! О-о!» Человеку, конечно, стыдно, что он не слыхал про таких авторитетов, а это технические редакторы издательства «Художественная литература», см. Борис Горбатов «Непокоренные», год издания пятьдесят второй, страница триста девяносто шесть.

Изя смеялся, и я за ним, но у него не было моих проблем, он, кажется, с младенчества решил стать врачом и, как старший брат Миша, поступить в Военно-медицинскую академию. К моим сомнениям он относился снисходительно, считая, что просто-напросто я не могу понять сам себя.

— Интеллигентское самоедство! восклицал он. — Да у тебя уже столько публикаций!

— Две, — отмахивался я, — разве это серьёзно? Три! уличал меня Изя. — А «Пионерская правда»?

— Несколько строк!

— Слушай, — предлагал он, — тебе надо написать рецензию! Огромную статью. Взять книгу лауреата Сталинской премии — и всё! В десятку! Ты же видишь, не часто, но всё-таки они печатают такие статьи, эта местная прэ-эс-са!

Слово «пресса» Изя произносил с каким-то многозначительным звуковым эффектом, протяжно и шумно, обязательно через «э»!

Рецензию я написал, правда, чуть позже, в десятом, и не на книгу, а на фильм «Ревизор», где Хле стакова сыграл совсем молодой артист Игорь Горбачев. Мне он так понравился, и я им так искренне восхитился, что Загородский напечатал моё сочинение целиком, с очень маленькими исправлениями, и вышла огромная, в половину газетной страницы статья, правда, сама-то страница была маленькая. Но это уже после того, как я участвовал в рейде по проверке готовности спортивных баз к зиме — дело для меня ясное — и записал рассказ передовой работницы шинного завода, как она работает на каландровом станке без брака, уф! В первом случае от моего сочинения осталось строчек пятьдесят — я уже понял, что в газете счёт идёт на строки, а во втором намыкался жутко, и хотя приобрел новые знания, например, о каландровом станке, радости мне кондовый, в общем, пересказ, дописанный к тому же главным инженером, которому я приносил визировать, то есть подписывать тоскливое сочинение, не доставил. Редакция же, наоборот, отчего-то возрадовалась и отвела целую, как говорили там, полосу. Да ещё первую.

Я огрёб пятьсот рублей, поощрительное рукопожатие самого редактора и сильное сомнение насчёт будущности: не дай бог, если оставшуюся жизнь придётся заниматься сочинительством вроде этого…

Впрочем, всё это скоро осеклось… Самым неожиданным образом.

Пришла новая осень, стукнул крепкий мороз, хотя снег ещё не лёг, и наша легкоатлетическая секция в субботу отправилась побегать из зала на городскую окраину. Предупреждённый заранее, как, впрочем, и все, я захватил аппарат, и вдруг мы увидели сияющий голубым светом заледенелый пруд, на котором не просто мальчишки елозили, а катались взрослые люди в тренировочных профессиональных костюмах с белыми полосками и в таких же шапочках. Коньки у них, ясное дело, были тоже не снегурки, а боевые беговые ножи, оказалось, это разминается сборная команда по конькам, все, ясное дело, знакомцы Вячеслава Васильевича, а у него тоже был аппарат, и мы стали, пошучивая, снимать бегунов. Пару раз Вячеслав Васильевич как-то странно останавливал на мне взгляд, но я понимал это как поощрение к действию, старался во всю мочь, уже представляя, как может выглядеть на газетной полосе мой снимок.

Вечером, ясное дело, я припёрся к Кимке проявиться и напечататься, никто не возражал, правда, на стёклах, где Вячеслав Васильевич глянцевал фотографии, всё, что снимал и я, находилось уже в готовом виде. Я хмыкнул, но по-прежнему ничего не понял. Кимка был дома, но оказался занятым, мне предоставлялась полная свобода действий в фото графическом закутке, да и кюветы были полны неубранных растворов, так что до печати я добрался довольно шустро.

Наконец я вставил в увеличитель плёнку, выбрал кадр. Сзади тихо скрипнула дверь.

— Это ты? спросил я, не оборачиваясь.

— Нет, это я! — ответил мне голос Софьи Васильевны.

Я повернулся к ней с улыбкой, произнёс ничего не значащее:

— Вот, печатаю…

Вижу, что печатаешь, сказала она и вдруг сделала голос свой сладким, почти карамельным. А тебе не приходит в голову, дружок, — оглаживая согласные звуки, срезая как бы углы, проговорила она, что это не очень прилично с твоей стороны? Я отцепился от увеличителя, повернулся к ней.

— Ведь ты наверняка приготовился отнести снимок в газету, так?

Я кивнул.

Но ты же не можешь не знать, что и Вячеслав Васильевич печатается в газете. И сопровождает статьи снимками. А ты просто щёлк! и всё. Вот и выходит, хохотнула она негромко, что ты у него хлеб отнимаешь.

Я обалдел. Ничего себе, влип, думал я.

— Хлеб этот нас, конечно, не кормит, — продолжала ворковать Софья Васильевна, но ведь и не в том дело. Есть этика, понимаешь? А ты к тому же печатаешь свои произведения у нас. И хоть бумага твоя, молодец, а проявителями пользуешься нашими…

Меня бросало из жары в холод.

— Извините, — сказал я и поднялся.

Да что уж там! — великодушно простила она всё тем же задушевным голосом. — Тебе ведь это просто в голову не приходило, да?

Не приходило, согласился я, сматывая свои плёнки, засовывая их в карман, натягивая пальто.

Ну что уж ты так сразу, зашептала Софья Васильевна, — подожди, чаю попей, а то, не дай бог, догадаются мои мужики, вот шуму будет!

Я был мокрёхонек. От позора. От этого ласкового тона. Чаю мне ещё не хватало!

Спасибо, в другой раз, сказал я и выскочил в вечно тёмный коридор. Уж не везёт, так не везёт.