Александр Батров - Наш друг Хосе

Плита раскалялась. От мокрой одежды начал подниматься пар.

— И Мак так живет, — низко опустив голову, сказал Вилли.

— Кто такой Мак, дружок?

— Старик, безработный. У него золотая душа, камрад. С вашего позволения, я отдам ему брюки, а ботинки будем носить по очереди…

Голос матери перебил мальчика:

— Вилли, берегись!..

Она приподнялась с кровати, взглянула на сына тревожными и прекрасными глазами матери и вновь опустила голову на подушку.

— Спит, — сказал Вилли. — Она не совсем сумасшедшая… Идемте, камрад, поздно. Я проведу вас в док.

Попрежнему лил дождь. Надрывая душу, продолжали реветь сирены. Над гаванью клубился густой туман. Шагах в сорока от корабля Вилли остановился:

— Прощайте, камрад, и знайте, что если это самое произойдет, то, о чем кричат молодчики на Пикадилли, я не сделаю ни одного выстрела в русских. Пусть мне за это даже отрубят голову!

— Народ не хочет войны, мой мальчик.

— О, еще как не хочет!..

Утром мы отдали швартовы. Погода не изменилась. Матросы в венцерадах — просмоленных костюмах — были «все наверх» и, выстроившись вдоль бортов с кранцами в руках, сердито бранили какое-то голландское судно, едва не задевшее нас по левому борту. На Темзе во всех направлениях сновало множество катеров; почти на всех выли предупреждающие гудки.

И не переставая шел холодный, смешанный с туманом дождь.

А море встретило нас ровным и сильным ветром. Солнце прорвалось сквозь дождевые тучи, и волны, высокие и золотые, запели свои морские гордые песни.

Я стоял на баке и думал о нашем маленьком друге:

«Прощай, расти борцом, Вилли! Ты надежда Англии, дружок!»

Пьячча, капитан парусника «Поппея», сердито глядит на Пьетро, худого черноглазого юнгу, и спрашивает:

— Это ты пел песню, когда я ушел на рынок?

— Я, синьор.

— Так. Ну, а не скажешь ли, кому из матросов особенно понравилось твое пение?

Пьетро понимает, куда клонит синьор капитан, молчит и неуклюже топчется на месте.

— Кто еще поет ее? — уже визгливо кричит синьор Пьячча.

— Хорошо, я скажу, — улыбаясь, соглашается Пьетро. — Синьор, ее поет вся Италия!

Лицо синьора Пьячча вытягивается и морщится, и он кричит на юнгу еще визгливее:

— Я тебе покажу, Пьетро, как петь у меня на судне!.. Ты у меня еще запоешь, свинья!.. Ну-ка, собирай вещи!

Не проходит и десяти минут, как Пьетро с узелком в руках сходит на берег и медленно бредет вдоль набережной.

Пьетро — безработный…

Куда идти? Может быть, попроситься на «Ариету», что совершает рейсы между Катанией и Палермо? Нет, там не нужны мальчики. Надо шагать домой, к деду Джованни.

А кругом весна…

На склонах Этны цветут сады. Внизу — город, порт Катания. Здесь много солнца. Все пропитано им, словно рыжей смолой, и само море, спокойное и необъятное, до самого дна искрится солнечными лучами.

Дом, где живет дед, находится на спуске святого Петра. Этот старый сицилийский дом с деревянными галереями и тесным двором стоит рядом с высокой портовой башней, Подойдя к ней, Пьетро останавливается. Ему становится жарко. «Что скажет Джованни?» — думает он, нерешительно глядя на знакомые решетчатые ворота.

Но Джованни приветливо встречает внука. Он сразу понимает, что произошло с Пьетро:

— Тебя прогнали?

— Да, Джованни.

— Что же случилось? Ты, наверное, нагрубил капитану?

— Нет, я только пел песню.

— Песню? Какую же песню, Пьетро?

— Об американской кукле де Гаспери.

Глаза деда добреют, Все же он укоризненно качает головой и говорит:

— Эх, Пьетро, вот ты снова безработный…

Пьетро развязывает свой матросский узелок.

Там старая рубаха, рваные башмаки и зеленая шляпа.

Джованни, бывший моряк, ловец кораллов, с усмешкой осматривает пожитки внука и говорит:

— Видно, твой капитан Пьячча на самом деле собака… Таким был и мой капитан, Карло Бертини. Я работал у него десять лет, рискуя каждый день жизнью. Вот эти руки убили трех акул, а с четвертой мне пришлось здорово повозиться. Меня надо было лечить месяц, ну два — я бы еще вернулся на море. Но капитан Бертини принес мне на другой день бутылку вина и сказал: «Джованни, тебе вреден воздух моря»…

Из гавани доносится рокот кранов и визг якорных цепей. Над судоремонтным заводом стелется темная полоса дыма. На этом заводе работает Джованни — он чернорабочий в корпусном цехе.

Скверная жизнь. Жалованья едва хватает на хлеб. Горькая старость. Его единственный сын, Филипп, отец Пьетро, погиб в песках Ливии, а Пьетро еще мальчишка…

— Слушай, Пьетро, я ничего не могу дать тебе, кроме куска хлеба. Но этот хлеб твой. Ни одной минуты не думай, что ты мне в тягость. Слышишь, Пьетро?

— Да, Джованни, спасибо.

— Когда-нибудь наступят лучшие дни… Есть люди, которые сделают Италию счастливой. И ты, Пьетро, когда подрастешь, будешь бороться за ее счастье.

— Я и сейчас не маленький.

— Нет, ты еще мальчик.

Пьетро хмурится.

— Разве я не могу стоять за штурвалом? — с обидой обращается он к Джованни. — Может быть, я прячусь в кубрике или в трюме, когда волны заливают палубу и море, и ночь, и ветер от злобы сходят с ума?

— Ты еще мальчик, — повторяет Джованни, — да, мальчик, и ты должен себя беречь.

— Ладно, ты лучше скажи, что я должен делать для Италии.

— Люби ее, Пьетро!

— Это всё?

— Борись, против поджигателей войны. Они убили твоего отца. Они зарятся на тебя… Тот, кто борется за мир, борется за Италию.

— Это я знаю, Джованни. Я знаю, кто хочет войны. Мне Николо говорил.

— Твой Николо — хороший человек!

Джованни набивает табаком свою трубку, глядит на внука, и коричневое, морщинистое лицо старика светится каким-то особенным, теплым светом.

— Пьетро, — улыбаясь, говорит он, — тебе надо что-нибудь делать. Возьми удочку — может быть, море подарит две-три макрели безработному юнге.

За окном звонко щебечут ласточки. Вершина Этны окутана желтым, пахнущим серой дымом. Синее моря сегодня небо Катании.

Хорошо сидеть на молу, с длинной удочкой в руках, в компании Энрико и Антонио! Они, так же как и Пьетро, безработные юнги.

— Ловись, ловись! — напевает Пьетро. — Мне надо четыре штуки: одну — мне, другую — Джованни, а две — продать… Эй, кому свежей рыбы?

— Сюда, сюда, синьора Макрель! — кричит Антонио, живой синеглазый мальчик, сын портового грузчика.

Самый молчаливый — Энрико, узкоплечий, маленький, с крупными веснушками по всему лицу; и он, когда на крючок попадается макрель, радостно кричит: