Владислав Крапивин - Трофейная банка, разбитая на дуэли

— Кто?

— Какой-то мальчик. В отличие от тебя довольно симпатичный.

Симпатичным мальчиком оказался Гарик Логинов. Он стоял у двери и смотрел на Лодьку молча и… как-то непонятно…

Он, Гарик, повзрослел за это лето. Ростом сделался почти с Лодьку, ходил в длинных, всегда поглаженных брюках, обзавелся привычкой часто причесываться. Но… в общем-то все равно остался тонкоплечим и тонкоголосым Фонариком, храбрым внутри и смирно-вежливым снаружи.

Сразу же шевельнулся в Лодьке мохнатый клубок беспокойства. Раньше Гарик никогда не приходил к нему. Вернее, забегал раза два с ребятами, но чтобы вот так, один…

— Ты чего, Фонарик? — слегка обалдело сказал Лодька вместо «здорово» или «привет».

Тот, кажется, был смущен, однако смотрел прямо.

— Лодик, у меня… у нас к тебе дело. Ребята хотят, чтобы ты пришел на Стрелку.

— Зачем?

— Ну, я же говорю: дело… Пойдем, по дороге я скажу.

Тревожное предчувствие стало сильнее. Лодька оглянулся на открытую дверь кухни:

— Галь, скажешь маме, что я ушел к ребятам на Герцена…

— Бродяга…

— Сама бродяга… — это он машинально. А Гарику сказал небрежно:

— Ладно, идем…

Вышли на лестницу, спустились во двор. Лодька не выдержал:

— А что случилось-то? Игра, что-ли, будет? — он имел в виду футбольную встречу с какой-нибудь соседней командой. Видать, не хватает народу, а то могли бы и не вспомнить: не такой уж Севкин выдающийся футболист…

— Нет, не игра, — тихо сказал Гарик. Он смотрел себе под ноги. — Вообще-то они не советовали говорить тебе про это заранее. Но я думаю, надо сказать. Иначе получится, как ловушка.

— Да в чем дело-то?! — звонко от нарастающего страха воскликнул Лодька.

— Боря Аронский хочет вызвать тебя на дуэль.

— Че-го? — Лодька сбил шаги. — На какую дуэль?

Гарик на ходу шевельнул под белой рубашечкой острыми плечами:

— Ну… на обыкновенную… Он говорит, что ты смертельно оскорбил его.

— Он меня тоже!

— Ну… я не знаю. Меня просто попросили пойти за тобой…

Понятно, почему именно его! Любого другого — скажем, Рашида или Синего, или даже Валерку Сидоркина Лодька, услышав про такое дело, мог послать подальше: «Идите вы с вашим Аронским и с дуэлью! Чокнутые! Больше мне делать нефига, да?» А Фонарику так не скажешь. Во-первых, обидеть его не повернется язык. Во-вторых, Фонарик легко чует всякую чужую боязнь, и показать себя перед ним трусом… будешь потом ходить как обкаканный…

Все-таки Лодька сказал:

— Бредятина какая-то… Это он всерьез, что ли?

— Это все ребята всерьез, Лодик, — тихо и печально отозвался Фонарик. — Говорят, что нет другого выхода… То есть ты можешь, конечно, отказаться, но ты должен сказать это сам.

«Ну и скажу! Идиоты!.. Захотелось устроить представление, да?» Но вместо этого выговорил другое. С кривым смешком:

— Ну и как он это… задумал? На проволочных шпагах?

Плечи Фонарика опять виновато шевельнулись:

— Зачем на шпагах? У вас же есть пистолеты…

Господи, неужели это всерьез?

Можно, конечно соврать, что пистолета давно нет. Потерял или разломал… Но толку-то! Борька скажет: будем стреляться из одного, по очереди…

Как тогда, с Иваном Константиновичем…

Да не может быть, чтобы это по правде! Чушь какая-то! Никто не позволит! Ребята — они же не совсем же сумасшедшие… Хотя вот разрешили же тогда стрелять по банке на его, Лодькиной, голове…

Но рогатка не пистолет!

Но ведь и спор у Лодьки с Борькой был в сто раз беспощаднее, чем с Фомой. Может, все справедливо решили, что такое смывается только кровью…

Да ну, ничего не будет! Просто Борька и остальные валяют дурака. Берут Севкина на понт!..

Гарик будто откликнулся:

— Может, ничего и не будет. Но, если ты не придешь, скажут, что струсил…

«Это уж точно!»

— Ох, Лодик, постой… Тебе, наверно лучше сразу придти с пистолетом…

— Черт… я и не сообразил, — хмыкнул Лодька. Он старался показать что ничуть не встревожен и вообще не принимает это дело за правду, но в то же время должен подчиняться «правилам игры».

Они уже вышли на Первомайскую, и пришлось с улицы вернуться на двор. Хорошо, что пистолет был не дома. Лодька нащупал под порогом сарайчика ключ, в дощатом полумраке, под верстаком, нашел коробку с со всякой железной мелочью, вытащил со дна поджиг. Затолкал под ремень и под рубашку.

«Господи, до чего же глупо… Да не только глупо, а страшно… Все-таки, сволочь этот Борька… А может, не в Борьке дело, а в судьбе? В расплате за те слова? Но ведь Борька тоже сказал слова! Такие же подлые!.. Ну, вот судьба и решит, кто подлее…»

С этой минуты Лодька начал понимать, что дело не кончится пустым разговором. Все будет по-настоящему…

Когда опять вышли на улицу, Лодька сбоку глянул на виноватого, но строгого Фонарика со злой досадой:

— Чего его, Борьку-то, именно сегодня засвербило? Где он был раньше? Два дня прошло…

Фонарик сказал полушепотом:

— Лодик, это как-то само собой… Во время разговора. Я даже не запомнил точно…

Уже потом, через долгое время, после расспросов и размышлений, Лодька сумел восстановить в своем воображении тот разговор. Похоже, что близко к правде.

Началось с того, что в воскресенье около девяти утра компания собралась на Стрелке, чтобы отправиться на Пески. Искупаться, позагорать, погонять по берегу мяч. Предощущение близкой осени сидело в каждом, все понимали: надо впитывать в себя остатки лета.

— Ну чё, айда, ребята, — поторопил остальных Славик Тминов. Он собирался нынче стать второклассником, сделался самостоятельнее и порой позволял себе держаться на равных (тем более, что Лешка Григорьев и Гарик научили его плавать).

— Лодьку бы позвать, — напомнил Лешка Григорьев.

— Ага, бегать-то за ним… — сказал Синий. У него к Лодьке не было никаких претензий, но и желания терять время из-за Севкина не было тоже.

— Раньше Арон бегал, — напомнил Цурюк — Может сгоняешь по старой памяти? А? — столь длинная фраза потребовала от него некоторых усилий, и он ожидал одобрения. Но Борька взвинтился:

— Может, мне его еще в ж… поцеловать?! Засранца этого…

— Ты бы тормознул язычок-то, — посоветовал Лешка Григорьев. — Лодька разве виноват, что «юные артисты» дали тебе отставку? Надо выбирать компанию по себе, а не лезть в чужие сани…

Борька и без того был надут и недоволен жизнью (наверно, опять получил пинков от Мони). А при этих Лешкиных словах в него будто воткнулась лопнувшая диванная пружина. Набухая помидорной краской, он закричал, что никто не давал ему отставку, он сам ее дал этим мамочкиным сыночкам, балеринам в штанах и театральным выпендрилам, а Севкина он раскусил давным-давно, только все жалел и не посылал от себя в… А теперь он этого недорезанного поэта не желает видеть ближе двух километров. И запаха его не выносит!