Николай Григорьев - Бронепоезд «Гандзя»

И вот он спит, Иона Ионыч. Хоть на голом деревянном полу, а с нами ему не жестко. К друзьям пришел, к братьям, союзникам. Довершим войну победой и встанет старик на новую дорогу, крепко встанет. Ох и нужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!

А матрос? Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у человека не было. Только в воинском присутствии, когда уже пошел призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии нельзя было вступить ни в армию, ни во флот. «Рублевку, — говорит, — последнюю, какая была, писарь отобрал за документ». А не дай он рублевку — затаскали бы по этапам как беспаспортного…

Вот она какая жизнь была… И кругом так, кругом. Вот и мой батька: свалилась на него в цехе чугунная болванка. Полуживого свезли в больницу, провалялся там месяц, вынули ему два ребра. Кое-как поправился. «Иди к адвокату, — посоветовали ему приятели-рабочие, — подавай на хозяина в суд, проучи эту сволочь!» Пошел он, а адвокат ему и говорит: «Сколько дает тебе господин Лангезиппен отступного?» — «Пятнадцать рублей». — «Бери, старик, деньги да поклонись, чтобы обратно на работу приняли, потому что теперь такая конъюнктура, что вашего брата от ворот на любую масть тысячи можно набрать. Ступай!» — и с тем выпроводил старика. А трешку «за совет», это уж само собой, взять не забыл.

Я лег на свою шинель, поджидая матроса.

Сквозь щели в крыше блиндажа виднелись звезды. Одна сверкнула, другая, третья… И вспомнилось мне, как я мальчишкой иной раз часами не мог оторваться от сверкающего ночного неба. Сядешь во дворе, запрокинешь голову — а петербургский двор-колодец что подзорная труба — и считаешь звезды. Поведешь рукой — и звезды словно в рукав тебе сыплются. А вглядишься опять в небо — и еще прибавится звезд, и еще… Сколько их там в глубине не убрать и в оба рукава…

Матрос вернулся.

— Готово, — пробормотал он, пробираясь на свое место. — И гудок молчит, и машинист молчит.

— Федорчук, — позвал я, не поднимая головы. Мне не хотелось шевелиться.

— Сделано, все в порядке.

— Да я не про то… Скажи, что ты после войны будешь делать?… Вот прикончим этих собак, куда ты подашься — опять на флот или как?

Матрос молча поглядывал на меня и, раздумывая, начал стягивать сапог.

— Давай, Федорчук, путешествовать. Походим, поездим по нашей Советской Республике, поглядим, как люди заживут по-новому… Вот писатель Максим Горький — он много бродяжничал в старое время. Оттого и прозвался «Горький», что жизнь такая была… А теперь ведь все иначе пойдет, совсем иначе. Даже и представить нельзя, как народ наш заживет!

— Что ж, можно и побродить, — согласился матрос. — Только будет ли время нам балясничать? Гляди-ка, все ведь кругом разворочено, все чинить, поправлять надо… Посмотришь, к примеру, около станции сахарный завод — ему бы работать, а он о трех углах стоит, четвертый завален. Или без крыши, без окон… Думаю я, знаешь ли, так, что Ленин не даст нам отпуска. «Вы, скажет, — что, с гаубицей ездили?» — «С гаубицей». — «Ага, значит, ребята деловые. Нуте-ка, — скажет, — хлопцы, беритесь за топоры, за пилы Республику отстраивать!»

Матрос сложил свой бушлат в изголовье, лег.

— А ты на звезды глядишь?

— На звезды…

— Давай глядеть вместе, — сказал матрос, но тут же уронил голову и захрапел.

Я завернулся в шинель и закрыл глаза.

В вагоне крепко пахло новыми сапогами. Комбриг всем моим бойцам выдал полное красноармейское обмундирование.

На рассвете мы получили приказ из штаба и сразу же двинулись вперед. Плавно и бесшумно покатились по рельсам выверенные и свежеподмазанные вагоны, только позвякивала своим железным грузом контрольная площадка.

В переднем вагоне нас ехало десять человек — чуть ли не вся команда поезда собралась к орудию. У пулеметов, в заднем вагоне, остались одни дежурные.

Девять бойцов, все в новой форме — поглядеть любо! Троих ребят, самых крепких, я поставил к снарядам, двоих — подавать заряды, гильзы с порохом, а сам с матросом занял место у правила.

Орудие было на нуле делений — горизонтальная установка для удара в упор.

Малюга заметно волновался — он вновь и вновь ощупывал винты, рычаги, штурвалы, проверял орудие со всех сторон. Да и у меня самого каждая струнка была натянута. Ведь шли в открытый бой, могли встретиться и с башенным бронепоездом — это все понимали… Какой-нибудь один неверный шаг, затяжка в выстреле, и дело могло бы для нас кончиться скверно.

Я осмотрелся. Кажется, все на месте — снаряды, заряды… Никифор наготове у телефона… Глянул на остальных ребят и сразу заметил: что-то неладно с племянником. Парень бледный, лицо в капельках пота, он жадно, открытым ртом хватал воздух.

Я подтолкнул матроса. Но он уже сам поглядывал с опаской на нашего заряжающего.

— Робеет, — вполголоса сказал матрос, — мало еще он у нас грамоты взял…

— Пойди стань к снарядам, а его давай сюда.

Матрос сбросил бушлат и поменялся с племянником местами.

Опять ехали молча. Только глухо вздыхал, работая своими поршнями, паровоз.

Дорога от Жмеринки пролегала между песчаными откосами, как ручей в крутых берегах. Лес, валежник, разбитые снарядами деревья… Тут и там по стволам деревьев, а то и просто через кустарники тянулись провода полевой связи.

Сразу же за станцией нам стали попадаться конные ординарцы с винтовками и с холщовыми сумками через плечо. Каждый из них останавливался и провожал поезд любопытным взглядом… Не видали еще здесь блиндажей на колесах.

Между деревьями показалось полотнище с красным крестом — передовой перевязочный пункт. Вот уже и не видно флага — мы проехали мимо. Миновали несколько ям-окопчиков, забросанных сверху ветками, — передовые патронные пункты.

Вдруг на весь лес раскричался пулемет.

Свой или чужой? Как бы нам не выдать себя раньше времени!…

Я велел убавить ход. Никифор передал мое приказание по телефону.

— И пусть глядит, чтоб дыму не было!

Поезд продолжал медленно идти.

Над травой стали показываться головы бойцов. Деловито помахав нам фуражками, бойцы опять скрывались в траве,

— А ну его!… Бредем, как слепые, — не вытерпел матрос. — Спросить надо!

Матрос спрыгнул на землю, добежал до окопа. Навстречу ему сразу поднялись двое красноармейцев, навьюченных сухарными и вещевыми сумками, с винтовками в руках и с гранатами-«бутылками» за поясом. Все трое, переговариваясь, подошли к вагонам.

— Богуш-то, вот он как действует, слыхал? — крикнул матрос, подходя. Пока мы спим да чешемся, он уже с «добрым утром» побывал… Так, что ли, ребята?