Михаил Никулин - В просторном мире

— Не дуже. Завтра она як почне экзаменувать мэне! Ох, и жарко будэ.

Никита поскреб в затылке и рассказал, что Катька Нечепуренко — староста класса и будет ругать его за то, что не явился в школу. Виноваты в этом были домашние обстоятельства: Никита на ферме подменял мать, а мать ушла в село собрать в дорогу сестру Верку, уезжавшую сегодня в город на курсы бригадиров.

— На первый раз як-нибудь отговорюсь, а на другой — не пройдэ.

Миша спросил Гаврика:

— К деду сходить не надо?

— Нет. Он и меня прогнал. В хате двое ругаются, а он не хочет, чтоб мы слышали.

Никита нахмурился.

— И слухать там, хлопцы, нечего. Фэдька Гнатенко, чоловик нашей Верки, не хоче, шоб вона ихала на курсы, а цему дилу не бувать: зав каже, шо Фэдька «отстала людына». Жалкую, хлопцы, шо зава немае… Бачьтэ, — Никита сердито посмотрел в сторону флигеля, где у крыльца стояла привязанная лошадь, — с утра кинь горьку думу думае, а Фэдьке не до него, Пишли, хлопцы, шось покажу.

Ребята поднялись на близлежащий округлый холм. Это было самое высокое место в окрестностях фермы. Никита привел сюда ребят не только потому, что отсюда открывался широченный целинный скат и что отсюда можно было видеть большой табун пасущихся маток с жеребятами, но и потому, что именно на этот холм часто взбирался сам заведующий фермой. Теперь его не было, а табунщик Федька Гнатенко, отсталый человек, не думающий даже о своем голодном коне, не мог заменить зава. Никита по праву считал себя ответственным за ферму.

Указав на лошадей, он повеселевшим голосом сказал:

— Уси наши. Було б бильше, так не забувайте, хлопцы, шо тридцать коней на фронт снарядыли.

Никита, стремясь быть в точности похожим на своего зава, с которым он за летние месяцы сумел сдружиться, заговорил медленней:

— Оце, хлопцы, як доведется побачить кавалеристов на рыжих конях с куцыми хвостами такымы, як просяны снопыкы у хаты лаборатории, це вже считайте, шо коны наши. Пишли трохи блыще.

Предложение Никиты было заманчивым. Но до табуна было итти далеко, и они оглянулись. С крыльца им грозил дед Иван Никитич и движением руки пояснял ребятам, что им надо быть ближе к коровам.

— Вам начальник телеграмму дае. До коров, так до коров, Он у вас, хлопцы, горячий, — сказал Никита, направляясь к коровам.

Ребята, не желая обидеть Никиту, несмело защищали деда.

— Дед ничего, — сказал Гаврик.

Миша добавил:

— Это правда, Никита, — он немного горячий, а справедливый.

Никита промолчал, но как только подошел к коровам, так сейчас же нашел повод осудить Ивана Никитича:

— Правильный, а корову попутав?..

Смелой раскачивающейся походкой он сходил и распутал красно-бурую корову.

— Вам бы, хлопцы, заночувать у нас. Вечером коров подоили б… Вечером завхоз заявится. Вин пидскаже, як зробыть, шоб вам далы хоть дви конематки с лошатами, бо у вас ничего немае…

Он посмотрел на ребят и, решив, что они могли обидеться, уже обратился только к Гаврику:

— Гаврык, а Мышка мэни казав про трубу. Ловка штука! До нас бы протянуть…

Никита зажмурил один глаз, другой же глаз его сиял лукавством:

— Ольшанка слухае… Вы мэне про море, я б вам про коней, як их годувать, або ще шо…

Он замолчал и нахмурился. К ребятам от флигеля ехал всадник. Шапка его с низким верхом почти наезжала на нос, а когда он лениво поворачивался в сторону флигеля, ребята видели налитый гневом плоский его затылок, изломанную прядь рыжих волос. В седле он сидел, небрежно развалясь, и всякий раз, когда лошадь тянулась схватить травы, хлестал ее по боку плетью.

Мише глядеть на него было скучно и неприятно, и он искоса посмотрел на Никиту. Никита стоял с надутыми щеками, и все помрачневшее лицо его, казалось, выражало один недоуменный вопрос: «Ну, шо тоби треба?»

Не доезжая двух десятков шагов, всадник остановил лошадь и, глядя ей на уши, сказал:

— Мыкит!

— Шо?

— Нэ шокай!

— Ну, шо?

— И нэ нукай и нэ шокай, а ходь до мэне.

Мише было обидно за Никиту, потому что сидевший на коне разговаривал с ним, как с чучелом. Никита, пошатнувшись, хотел сделать шаг, но его за рукав остановил Гаврик. Мише стало ясно, что Гаврик тоже с ним согласен, и он повелительно прошептал:

— Не ходи!

— Мыкыт, кому кажу? — послышалось с седла.

— Не можно, хлопцы… Зава нэмае, вин старшой, — и Никита, вздохнув, нехотя подошел к всаднику.

Ребята не разобрали, что говорил всадник, не видели его лица, накрытого шапкой, но они ясно услышали его последние наставления Никите:

— Ты мэни с кургану свыстнэшь. Во так свыстнэшь!

Всадник снял шапку и поднял ее над головой, и тут ребята увидели его пухлощекое молодое лицо, потно лоснящийся большой лоб, сливающийся с узкой плешиной на рыжей, преждевременно полысевшей голове, сонные серые глаза с притушенными ленью злыми огоньками. Потом всадник, показав ребятам широкий, плоский затылок, скрылся за курганом.

— Отстала людына? — вспомнив про крикливую ругань во флигеле, спросил Гаврик подошедшего Никиту.

Никита усмехнулся:

— Ну да! А варэныкы любэ! — покачал головой Никита. — Побаче — забудэ и про коней и про собрание. Як варэныкы малэньки — двисти зразу слопае!

Эта цифра произвела на ребят впечатление. Смеясь над прожорством табунщика, они подгоняли коров поближе к пруду, к которому от флигеля шел Иван Никитич, неся в руке ведерко, а подмышкой хлеб и эмалированную чашку.

Миша, удивляясь, говорил:

— Разорение — по военному времени есть по двести вареников!

— В трубу пролетишь, — смеялся Гаврик.

— Вин не сознае, — отмахнулся Никита.

Иван Никитич, расстилая мешок, издалека крикнул:

— Обедайте тут, а я там, с приятелем! — указал он на флигель и пошел ко двору фермы.

На мешке лежали три ложки, нарезанный темный хлеб и стояла чашка.

Никиту недолго, упрашивали сесть за «обеденный стол».

— Ложки — три. Одна будэ обижаться, — пошутил он и уже за обедом рассказал, зачем его подзывал табунщик. Табунщику надо было знать, одна ли Верка приедет на ферму, чтобы отсюда уже отправиться на полустанок. Если одна или только с матерью, то Никита должен выйти на курган и «шапкой свистнуть» табунщику, но если Верку будут провожать подруги, то «шапкой свистеть» не надо.

«Несознательная людына, а знае, шо при сторонних отговаривать стыдно», — заключил Никита.

Верка была хорошим бригадиром, но Никита злился на нее. Он был согласен с матерью, что табунщик Федька Гнатенко неудачный муж, и если бы отец был не на фронте, а дома, дело было бы иное.

— Вона передова, а вин: «Хто последний, я за вами..» Самы ж, хлопцы, подумайте… Булы б у вас, нэхай, жинки, як ото Верка. Ни, Верка стара… Ото як та русява, шо книжку подарыла. Ну, да Катька Нечепуренко!