Роман Шмараков - Овидий в изгнании

Он нашарил руль дрожащими руками. Они выбрались из державы Мебиуса с ее зяблыми ежами и тайными коллекционерами; далеко внизу лежало в рамках генерального плана фосфорически дышащее море, там были гады без числа, больше, чем в органах исполнительной власти, малые с великими, и глянцево-черный Левиафан, в свое время вызвавший замечание Аристотеля, что животное длиною три коломенские версты есть животное невидимое, самозабвенно играл в кипящих бурунах, не смущаясь быть единственным игроком в своей весовой категории. «А пока, – сказала царевна-лебедь, устало прислоняясь к мачте, – я тебе расскажу сказку до конца, а то завтра некогда будет, а тебе, небось, интересно, чем дело кончилось». Она завела в третий раз Историю о чудесном пироге и подвергнувшемся мальчике.

«Дошло до меня, о мой супруг и повелитель, что, когда пребывающий в женском состоянии Виталик увидел поучительное превращение Афанасия Степановича и его супруги, заблагорассудилось ему пойти на реку, чтобы пытать счастья среди купальщиков и рыбаков. Деревенские дети бежали за ним, выпрашивая поцелуй; черная в белую крапинку коза увязалась также, потом веревка дернула ее назад, и она, поперхнувшись, пошла по периметру. Дойдя до реки, сия распрекрасная девица увидела, что посреди нее человек в резиновой лодке таскает окушков одного за другим. «Эгей, на судне!» – закричала она ему, надеясь, что вследствие обычного расположения мужчин к миловидным девицам этот рыболов на ней не взыщет за бесцеремонность. В самом деле, бородатый рыбак поднял занятое лицо от багряных червей и улыбнулся ей. «Хорошо клюет? А взаймы у вас не найдется случайно?» – крикнула она далее. «Ого, что я вижу, – отозвался он, – Виталик приехал на каникулы! Как себя чувствует Андрей Михайлович?» «А что, так сразу видно?» – разочарованно спросила она, оглядывая себя. «Если приглядеться, есть что-то в нижней части лица, – утешил он. – А если не приглядываться, то нет, не бросается. А ты что же, вошел и выйти не можешь?» «Ну, да», – согласился он, не уточняя. «Я так понимаю, ты помыслил телку, – предположил рыбак, вытаскивая окуня, которого на лету пытался заглотать окунь побольше; он вспорол им обоим брюхо ножом и кинул на дно лодки. – Правильно я понимаю? Не стесняйся, дело молодое. – Он выдернул из воды череп, вроде птичьего, но с рогами, и швырнул его на берег. – Мыслить – это вещь такая, всегда бывают эксцессы. Методические разработки устаревают в момент, а самодеятельностью тут заниматься – это хуже некуда. Ты занимался самодеятельностью?» «На первом курсе только, – сказала она. – Есть такая традиция, концерт устраивать. За знакомство. Мы там сценки представляли со значением. Ну, а потом уже нет». «Тут как я понимаю – если нет тяги, то, значит, призвания нет. Не надо себя насиловать, не отнимай хлеб у администрации. А насчет того, чтоб подумать о чем-нибудь, тут разные совершенно заходы бывают, некоторые просто край всего, хочешь попробовать?» «Ну, давайте», – сказала она, пожавши плечиком. «Ну-ка, – распорядился рыбак, – если не трудно, еще раз, будь добр, помысли телку». Она сосредоточилась, и по лицу было видно, что это у нее получается. «Отлично. Вижу успех. А теперь, пожалуйста, помысли того, кто помыслил телку». Она смотрела с изумлением. «Ты не тушуйся, главное. Это не в зачет», – ободрил он, покачиваясь на волнах. Тут она опустила ресницы и…» «Осторожно!» – завопил Ясновид, бросаясь от руля.

Поздно! Заснувшая от усталости на полуслове, царевна-лебедь выпала за борт: пальцы его схватили воздух. Пущенный вниз «Хейердал» застыл над местом, где еще слышался плеск ее паденья; Ясновид прыгнул за борт, вынырнул задыхаясь и нырнул еще. Когда наконец, после долгих и бесплодных поисков в ночной воде, онемевший, он выполз на палубу «Хейердала» и тот безмолвно понес его, пока не рассыпался в пыль над его балконом, – Ясновид, потерявший счастье на много лет вперед, дошел в предутренней тьме до кровати, с которой несколько дней назад начался его бесславный поход, и, упав, закусил на ней подушку беспощадными зубами.

Младший сантехник позвонил в Ясновидову дверь на седьмом этаже и в ее проеме увидел лицо, наполненное таким страданием, что ему тотчас стало стыдно за цель своего прихода. Тем не менее, пущенный в дом, он, запинаясь, ее изложил.

– Сань, сегодня какой день? – хрипло спросил Ясновид.

– Пятница.

– Тогда давай так: какое число?

– Двенадцатое. В общем-то.

– Ага. Четыре дня, значит. По вашему измерению.

Он опять протянулся по дивану, иллюстрированному Константином Васильевым, а младший сантехник смотрел на него с боязливым сожалением.

– Мить, – позвал он, – тебе помочь чем? За пивом сбегаю?

– Не поможет.

– Так все плохо?

Тогда Ясновид, путаясь в словах и большую часть их заменяя болезненными ударами по той части подушки, где у нее должна быть печень, открыл младшему сантехнику историю своего плена, бегства, любви и скорби. По окончании рассказа они надолго замолчали, и к ним охотно присоединился бы и автор, давно уже чувствуя пресыщение от надзора над страдающим человеком, но, к сожалению, он принял на себя должность говорить даже в тех ситуациях, когда для всех речь становится тягостной.

– Мить, ты извини, я не вовремя, – начал младший сантехник.

– Ну, о чем ты. Помочь я вам, мужики не могу сейчас, уж извините…

– Мить, да брось…

– Могу вот свою вторую главу отдать. Может, пригодится. Мне уже не надо. – Он отдал младшему сантехнику блокнот с Муми-троллем, содержавший наброски его славянского романа, которому суждено было остаться недописанным по той причине, что автор его перерос.

Младший сантехник сбивчиво прощался с ним в передней, выходя спиной на лестницу.

– Плохо дело, – сказал он коллегам.

– Отказал? – привычно отгадали они.

– Хуже. В такой ситуации, что уж вторых глав не пишут. – И младший в общем виде передал историю Ясновида.

– Жалко малого, – сказал средний сантехник.

– Может, выкарабкается еще, – сказал старший.

– Помочь бы, – сказал младший. – Да чем?

– М-да, – ответили все.

– Ну, мужики, – промолвил старший, ударяя ладонями по коленям, – пойду я, пока суд да дело, к Терентию схожу. Мало ли, может, у него концы есть в литературной среде.

Терентий Сервильевич Гальба, персональный пенсионер республиканского значения, доживающий свои дни в насыщенной политической атмосфере на седьмом этаже, напротив Ясновида, открыл старшему сантехнику дверь и густо сказал:

– Здорово, Семен! Двоих поймали, один убежал. Ищут.

Это вызвало у Семена Ивановича неудержимое желание сейчас же уйти, чтоб не попасться, но он его подавил и вошел в комнату.