Владислав Гравишкис - Под уральскими звездами

К вечеру приехал Шмарин. Оглаживая длинный клинышек рыжеватой бородки, он походил по прииску, заглянул в устье шахты, отвел в сторону приказчика:

— Не то поешь, Зюзя! Крепи хорошие были. Сказано тебе — хорошие крепи, значит, хорошие. Горному надзору не болтни! Смотри у меня!

Потыкал тростью в землю и как-то бочком подобрался к матери:

— Не горюй, баба, пенсион дам, проживешь как-нибудь. Твой-от сам виноват: чего под землю полез? Раз ты механик — сиди себе у машины, куда не просят — не суйся...

Мать посмотрела на него и вдруг протяжно застонала, поняв, что отца в живых уже нет.

Николая Дунаева подняли через сутки, к полудню. Он был мертв...

Обещанного пенсиона Шмарин не дал.

— Какой тебе, баба, пенсион, когда сгинул по своей причине? Хоть у кого спроси — не положено.

— Кузьма Антипыч! — всплеснула руками мать. — Так ведь мужики сказывают — крепь слабая была. Не его — другого бы задавило...

— А ты слушай мужиков, слушай! Они тебе наговорят. Я-то поболе мужиков знаю — хозяин на шахте... А пенсиона не дам: ты, бабонька, еще молодая, прокормишься.

— Ребятишки у меня, Кузьма Антипыч, — молила Анна Михайловна.

— Подрастет старшой — определю к делу. В лавку ступай — пуд муки велел насыпать.

Судиться мать не стала: что толку? Заделалась домашней швеей, ходила по квартирам богачей, стала искусной портнихой. Местные дамы уже и обходиться без нее не смогли. Прозвали ее Аннушкой-швеей.

Очнувшись от раздумья, Виктор посмотрел в ту сторону, где под тулупом мирно посапывал брат. Любил и жалел младшего — в трудную пору начал жить. Близки они были тогда оба к бесприютной сиротской жизни — с трудом оправилась от удара мать, спасибо соседкам, помогли ей...

Витя укутал братишку тулупом и прилег рядом. Хоть бы скорее подрастал, что ли...

Сон не шел, и Виктор приподнялся на локте, еще раз выглянул в проем сеновала. Огни в городе погасли, и только один, все в том же шмаринском доме, продолжал гореть. «Все еще считает, жадоба!»

На улице было тихо, так тихо, что слышалось, как в соседнем доме кто-то всхрапывает во сне. На той стороне улицы заплакал ребенок, и тотчас женщина начала напевать негромко и сонно. Вдали лаяли собаки, лаяли с остервенением, злобно...

Огонек в особняке Шмарина погас. «Отсчитался!» — пробормотал Витя, натянул на уши дедов тулуп и уснул...

Так рассказывал Сереже Виктор позже, через несколько лет, когда уже работал на заводе, стал красногвардейцем.

И все-таки Дунаевы пошли на поклон к Шмарину.

Виктор подрос, и Анна Михайловна решила просить золотопромышленника выполнить обещание.

— Не попущусь! — твердила она. — С какой стати? Нам, бедным, с Кузьмы только и брать.

— Не надо, мама! — возражал Витя. — Ничего не сделает. Зря только кланяться будем.

— С поклона голова не заболит...

Анна Михайловна настояла на своем. В воскресенье надела на ребят чистые рубахи, принарядилась сама, и они отправились.

Жил Шмарин на другой стороне пруда, недалеко от плотины, в большом, двухэтажном доме. В трех флигелях, построенных во дворе, обитала многочисленная родня и прислуга.

Парадным ходом Дунаевых не пустили. Выглянувший на стук толстый и важный человек молча погрозил им пальцем и тут же захлопнул тяжелую дубовую дверь.

Такая встреча расстроила Анну Михайловну, но упорства не сбавила. Она взяла ребят за руки и повела их к чугунным решетчатым воротам. За ними был двор, выстланный большими гранитными плитами. Здесь все прибрано, чисто, в щелях между плитами щетинились пучки зеленой травы. Карету с дворянским гербом мыл здоровенный рыжий кучер. Поздоровавшись, Анна Михайловна назвала его Степаном Петровичем. Степан Петрович неприязненно посмотрел на Дунаевых опухшими глазами и даже не кивнул в ответ.

Из этого двора они прошли в другой, черный двор, — и словно очутились в другом мире. Повсюду темнели лужи вонючей жижи, лежали кучи навоза, к крыльцу можно было добраться только по дощатым мосткам. Из большой помойной ямы несло тошнотворно-сладким запахом.

Вошли в кухню, заполненную клубами пара и едким чадом. У порога худая, с выбившимися из-под платка седыми волосами старуха полоскала в лохани тарелки. Вода была грязная, жирная, в ней плавали объедки пищи. Толстая кухарка в белом переднике и белом колпаке, позевывая, равнодушно наблюдала за работой судомойки.

Она отодвинулась в сторону, освободила место на лавке и кивнула Анне Михайловне:

— Проходи, Аннушка, милости просим. Раненько пожаловала, обождать придется... Твои сыночки-то? Ишь, какие славнущие! Пирога хотите, ребятки?

Ребята наотрез отказались: такой грязи навидались, что никакие пироги в рот не полезут.

— Не хотите? А то дам — осталось после вчерашнего пированья... Хорошо, когда детишки есть. У меня вот нету — не знаю, где придется свой век скоротать. Что и говорить — без ребятишек человек на свете сирота сиротой...

Она начала жаловаться Анне Михайловне на свое разнесчастное житье-бытье. Ребята смотрели, Сереже запомнилось, что кругом было очень много грязной посуды. Груды тарелок блюдец, чашек стояли на столе, на лавках, подоконниках, даже на полу.

— Зачем им столь посуды? — шепотом спросил он брата.

— Жрут много! — коротко ответил тот.

Прибежал худой человек с угреватым лицом. Через локоть у него было перекинуто ослепительно белое полотенце. Он повертел головой, пальцем поправил сжимавший шею тугой крахмальный воротничок, стал боком к кухарке и проговорил:

— Кузьме Антипычу — капустного рассолу! Скореича!

— Власьевна, ступай в погреб, нацеди! — приказала кухарка.

Старуха вытерла руки о передник:

— Уж посуду-то домыть бы дали!

— Беги, беги, потом домоешь! Мучается, поди, сам-от...

Власьевна ушла, а кухарка продолжала толковать с Анной Михайловной, не обращая внимания на человека с полотенцем. Тот подошел к подносу и стал сливать оставшееся в рюмках вино в один бокал.

Потом появился пухлый, краснощекий мужчина. Лицо его было встревожено, он тяжело дышал:

— Степана не видали? Степан-то где? Николай Кузьмич щенка требуют!

— Это вчерашнего? Эва, вспомнил! Его Степан в пруду утопил, — злорадно отозвался угреватый.

Мужчина растерянно поморгал глазами, словно не мог понять того, о чем говорит камердинер. Присел на лавку и хлопнул ладонями по коленям:

— Ну, будет теперь делов!

— Да, уж задаст тебе Николка! — все с тем же злорадством сказал угреватый и выпил то, что сливал в бокал. — Будет тебе потеха!

— Я-то при чем? Степан топил, не я! Без Степана я наверх не пойду.

— Пойдешь! Еще как пойдешь!

Они заспорили, пока не появилась пожилая полная старуха в накинутой на плечи черной шали: