Томиэ Охара - Ее звали О-Эн

Нет, я не хочу приносить себя в жертву, пусть даже во имя великой цели. Таи решила я про себя (пожалуй, до самой смерти я не осмелюсь открыто признаться в этом).

Окрестные горы уже почти полностью погрузились в зимнее оцепенение, лишь кое-где пламенели в лучах вечернего солнца алые листья кленов. По пути нам несколько раз пришлось переправляться через реки; в ожидании лодки матушка выходила из паланкина и, сдвинув широкополую дорожную шляпу, любовалась пейзажем. Путь был нелегким — ведь мы не привыкли к долгой ходьбе, — но разнообразным и интересным: мы передвигались и на лодках и в паланкинах.

Нам не удалось повидать гавани Касивасима и Окиносима, построенные отцом, зато мы побывали возле огромных водохранилищ и оросительных каналов на реках Накасудзи и Симанто. Одно из них, водохранилище Адзо, длиной в девяносто кэн (Один кэн равен 1,81 метра.), поило водой канал, протянувшийся почти на полтора ри и орошавший заливные поля площадью в восемьсот тридцать тамбу (Один тамбу — около 1 га.). Отсюда же брал начало другой канал, снабжавший водой городок Накамура и земли площадью в шестьсот тамбу.

В городке Накамура жил некогда наш дед Кагэю Ямаути. Мы тоже остановились здесь на ночлег и провели ночь в этом очаровательном уголке. Теперь городок оказался во владении потомков Сюриноскэ, с которым всю жизнь так непримиримо враждовал дед, и это невольно всколыхнуло в моей душе множество дум и воспоминаний. Мы сели на корабль в той же гавани Симота, откуда много лет назад уехал дед, в гневе бросивший навсегда родные края; дальше предстоял путь по морю. В Симота мы распрощались с юношей, сопровождавшим нас по поручению семейства Андо. За несколько дней совместного пути он привязался к нам и, сожалея, что приходится расставаться, упрашивал позволить ему сопровождать нас до Коти.

Море было спокойно, ни волн, ни качки; но все же, когда через сутки мы добрались до гавани Сусаки, то решили ехать дальше по суше, так как матушка плохо переносила морское путешествие. Отсюда наша дорога лежала вдоль реки Ниёдо, на которой устроена плотина Камада и водоотводный канал Хироока. От водохранилища Камада, перегороженного величественной плотиной, отходит множество оросительных каналов. Вместе с главным каналом Хироока они питают влагой обширные земли площадью в тысячу пятьсот тёбу (Один тёбу— около 1 га).

Ни плотина, ни каналы нисколько не обветшали за сорок лет; вода бежит себе и бежит, ни на секунду не замедляя бег, неизменная и бесстрастная.

Жизнь и смерть, расцвет и увядание, потрясения и перемены — удел смертных людей… Мне сказали, что воды этой реки сообщаются через залив Сэто с водами канала Фунаири, на берегах которого окончил свою жизнь отец, и я смотрела на реку с невыразимым волнением. В голове проносились тысячи мыслей.

Я не увидела и половины того, что создал отец, но и этого оказалось достаточно, чтобы считать отца не столько великим, сколько счастливым. Да, как правитель своего края, он познал удовлетворение и счастье, способное внушить зависть его врагам, оклеветавшим его и покаравшим нас, его детей.

«Он строил не для себя— для всех!» — всегда подчеркивал старший брат. Однако велико ли различие между идеалами, воплощаемыми в жизнь с помощью насилия, и жаждой личной славы?

Пусть все это строилось для крестьян, однако тяжкий труд уносил их жизни, а страдания заставляли бежать за пределы родного края — вот какой ценой стремительно, не переводя дыхания, осуществлял отец свои идеалы. Чем же отличаются такие идеалы от низменных честолюбивых стремлении?.. Подобно тому, как я не могу простить моим палачам сорок лет заточения, так и политические противники не могли простить отцу этих свершений — я почти реально ощутила это каким-то уголком сознания.

Мне кажется, я наполовину готова понять те чувства, которые питали эти люди к отцу. Но ненависть, преследовавшую нас, простить не могу. Никогда не прощу, пока жива…

И все же, если деяния отца переживут века и будут по-прежнему служить людям, то по сравнению с этим все остальное ничтожно и мелко. И зависть, и месть его врагов, и наши страдания — все не более чем мимолетная рябь на воде…

Мы отдохнули в чайном доме и провели ночь на постоялом дворе. Я с любопытством приглядывалась к людям и к делам, которыми они занимались. У каждого было что-то, повергавшее меня в изумление. И всякий раз, удивляясь, я думала: так вот, оказывается, каковы они, люди… Как бы искусно ни рисовали художники людей, картинкам недоставало жизни. Казалось бы, я успела хорошо изучить людей по книгам. Но теперь, когда я увидела их своими глазами, люди оказались совсем не такими, какими я их себе представляла. Каждый имел свое, особое дело, особые взгляды, различные интересы… Даже счастье, наверно, каждый понимал по-своему, на свой, особый лад. И если власть призвана в равной мере принести удовлетворение и счастье всем этим людям, то…

Встреча с людьми полностью опрокинула мои былые представления о жизни.

Все, кто встречался на нашем пути, казались мудрее меня, они гораздо лучше разбирались в том, что нас окружало, а главное — чувствовалось, что они в полной мере живут. Жизненная сила крепко сидела в них. Смутные надежды и опасения все сильнее завладевали моей душой при мысли о будущем.

По желанию матушки, хотевшей, прежде всего, увидеть город и замок Коти, мы сделали крюк, и наши паланкины понесли окольной, дальней дорогой.

Уже вечерело, когда мы вступили в город, но в лавках, тянувшихся рядами вдоль улиц, еще не зажигали огня, и по дороге, озаренной красноватыми Лучами заката, суетливо сновали люди; с замиранием сердца смотрела я на эту картину.

Старик Игути встречал нас. Выйдя из паланкинов, мы увидели возвышавшийся перед нами замок. Над густыми зарослями деревьев, черневшими на фоне заката, высоко в небе виднелись белоснежные стены трехъярусной главной башни, розовевшие в сиянии заходящего солнца.

Так вот, оказывается, какая кристально четкая форма и совершенная красота нужны для выражения величия и власти! Вот какой великолепный дворец необходим, чтобы появилось на свет таинственное чудовище, именуемое политикой!.. Все бессчетные свершения отца, дело всей его жизни, а потом и его опала, и тяжкий труд, стоивший жизни сотням крестьян, и наше мрачное заточение — все шло отсюда, из этой башни…

Спокойно и величаво высился замок как символ несокрушимой, всепобеждающей мощи. Чем суровее становилась власть, тем прекраснее выглядел замок; чем беспощаднее и мрачнее правление, тем стройней и изящней красовался он над буйным цветением вишневых деревьев, похожих на белые облака. Таким оставался он и в дни славы отца, и в тот день, когда нас ссылали в вечное заточение, думала я.