Томиэ Охара - Ее звали О-Эн

Но Эн отличают не только самообладание и гордость. Она наделена истинно женской деликатностью, тонкостью чувств, изысканностью вкуса. Даже в том, что ежедневно открывается ее взору — озаренные луной гребни окрестных гор, безымянные цветы, расцветшие на заднем дворе, — во всем, как истая японка, она умеет найти бесконечную красоту. Эстетический вкус, чувство прекрасного развиты в ней так же, как умение логически и многосторонне мыслить, выработанное долгими часами занятий философией. Нежное и доброе сердце Эн способно па глубокие и сильные чувства, она создана для материнства, но судьбой лишена всего, что могло бы составить ее счастье.

Под внешним спокойствием Эн скрывается много горьких переживаний. Но самая большая ее страсть — неукротимая жажда свободы. Казалось бы, разве может человек жаждать того, чего он совсем не знает? Но стремление к свободе — неотъемлемая, естественная потребность человека, и ее невозможно ни заглушить, ни убить. Драма Эн наглядно подтверждает эту непреложную истину. В конце концов, изгнанники жили в условиях вполне сносных, их не морили голодом, не подвергали пыткам, они могли общаться между собой, сколько угодно заниматься наукой; и наверняка многие крестьянские семьи могли бы позавидовать их достатку. И все же каждый миг такого существования был наполнен страданием, потому что в жизни узников отсутствовал элемент, необходимый человеку, как воздух, — они были лишены свободы. Подлинная жизнь немыслима без свободы, это Эн понимала всем своим существом, мечтая о том, чего она, в сущности, не знала и чего так никогда и не обрела.

Пропасть непонимания отделяет Эн от ее сестер, смирившихся с однообразием тюремных будней. Их покорности она противопоставляет свое неприятие всяческого насилия, глубокое презрение к тем, кто так бессмысленно загубил жизнь ее и ее близких. Высокое значение личности Эн — в отказе от смирения, и неуклонном стремлении к нравственной свободе… И хотя в конце своей жизни Эн говорит, будто «сломлена навсегда», весь материал повести убеждает в противном. Эн осталась непокоренной. Несчастья убивают ее физически, но духовно она не сломлена. «Пусть наше тело сковано, но дух свободен…» — учил ее в детстве старший брат, и Эн остается верна этому завету. Всю жизнь Эн была заключена в стены тюрьмы, сначала зримой, потом невидимой. Но дух ее всегда был свободен и независим. Эн понимала: ее семья — жертва слепых сил, которые люди называют «властью», «политикой». Что стоит за этими словами? В ее представлении это нечто загадочное и жестокое, какая-то почти стихийная сила, которая по своему произволу вершит судьбы отдельных людей и не знает пощады; могущество ее беспредельно. Эта сила стоит над людьми, и отдельные личности не способны что-либо изменить. Сурового князя может сменить милосердный, но суть этой таинственной «власти», этой «политики» останется неизменной. И еще она убеждается, что как бы ни старался человек оградить себя и свой мир от этой «политики», она настигнет его повсюду, нет надежды избежать столкновения с ней. И Эн противопоставляет этой сокрушительной силе единственное, чем она располагает, — волю к постоянному нравственному сопротивлению.

Личность Эн раскрыта писательницей убедительно и достоверно, психологически точно, движения души Эн, ее переживания, вплоть до самых интимных, изображены удивительно тактично и тонко.

Воззрения Эн, ее жизненная философия дышат умом и благородством; ее приверженность высокому долгу, страдания ее души, редкие способности, которым так и не суждено было расцвести, — все это и поныне волнует тех, кто соприкасается с личностью Эн, тонко и мастерски обрисованной Томиэ Охара, уроженкой той же древней земли, и будят сострадание к героине ее печальной повести.

Сегодня к нам прибыл посланец дома Андó, он привез правительственную грамоту — помилование.

Когда посланец удалился, мы все — матушка, кормилица, мои сестры и я — обнялись и заплакали.

«Не плачь, — говорила я себе, — зачем же плакать?» — но не могла удержать слез.

Матушке уже исполнилось восемьдесят, кормилице — шестьдесят пять, нам, сестрам, перевалило за сорок — все мы уже старухи. Мы обнимались и плакали, но каждая плакала о своем. Или, может быть, я одна встретила эту весть иначе, чем остальные?

Мы поздравляли друг друга, но мое сердце почему-то не ликовало от радости, хотя я тоже вместе со всеми обращалось с поздравлениями к матушке…

Двадцать девятого июня, ровно семьдесят пять дней назад, скончался мой младший брат, господин Тэйсирó. С того самого дня все мы страстно ждали наступления этого часа. Но больше всех ждала я. Душа изнывала от нетерпения. «Когда брат умрет, нас помилуют…» — думала я. Больной и сам пришел к этой мысли, когда надежда на выздоровление исчезла.

— Когда я умру, всех вас простят, сестрица… — сказал он мне. — Вот единственная польза от меня сестрам и матушке…

— Не говори так! На что нам теперь свобода? Матушка, да и мы все уже состарились. Любая перемена сулит нам одно лишь горе. Пусть все идет по-прежнему, без изменений, без происшествий — в этом теперь наше счастье. Главное, чтобы ты был с нами. Выздоравливай и живи ради нас…

Я говорила искренне. Мне хотелось и дальше оставаться здесь, в нашей темнице, где я провела больше сорока лет. Пусть мне будет пятьдесят, шестьдесят лет. Пусть исполнится семьдесят или, как матушке, даже восемьдесят, я хочу оставаться здесь, думала я.

Эта мысль рождала в душе странное успокоение и какую-то горькую радость с оттенком иронии. «Эн Нóнака, заточенная в темницу четырех лет от роду, схоронила здесь свою девяностолетнюю жизнь…» — пусть на моем надгробии напишут такие слова, если, конечно, вообще разрешат начертать наши имена на могильных камнях. Не прожила, а именно схоронила, ведь мне, в сущности, так и не пришлось жить.

Брат попал в заточение грудным младенцем, на руках у кормилицы; сейчас он сорокалетний мужчина, и вот — умирает…

Сорок лет провели мы здесь, не смея шагу ступить за ограду, без права жениться и выйти замуж. Нам запрещалось общаться с внешним миром, разговаривать с посторонними. Никому из нас — ни моим братьям, ни сестрам — так и не довелось жить. Здесь, в темнице, мы просто существовали.

Но сейчас сомнения не оставалось — брат умирал. Мы отчетливо сознавали: то непонятное, таинственное, что надвигалось на нас, — это смерть.

Друг за другом умирали мои братья и сестры в течение этих сорока лет. А младшие — и я в том числе — так и не узнали, что значит жить.