Вера Новицкая - Веселые будни

A новенькая миленькая, фамилия её Пыльнева, хорошенькая, и вид y неё такой святой.

Пока мы свою «Малороссию» дописывали, Шарлотта Карловна с «Женюрочкой» пошепталась, сдала ей новенькую, попрыгала-попрыгала перед дверью, уцепилась, наконец, за ручку и исчезла. Ужасно смешная!

Она немка, - её фамилия Беккер, и все, все девочки, как одна, уверяют, что она невеста нашего учителя чистописание, Генриха Гансовича Раба, тоже немца. Вот интересно, если бы они поженились! Он высокий-превысокий, ходит в струнку вытянувшись, a на макушке препотешный кок торчит. Под ручку им гулять и думать нельзя, разве «под ножку», потому она ему верно чуть-чуть выше колена пришлась бы; он через нее не то что перескочить, a прямо-таки перешагнуть может.

Написала вот все это и припомнился мне один наш знакомый, - очень высокого роста, толстый и с такими большими ногами, что галоши его ни дать, ни взять маленькие лодки, да при этом еще и страшно близорукий. Вот идет он себе однажды по Невскому, a перед ним дамочка. Вдруг чувствует, под его ногой что-то хрустнуло, и дамочка как вскрикнет, как начнет его бранить, как начнет плакать! Оказывается, она вела на шнурочке крошечную какой-то очень редкой породы собачоночку, a он-то сослепу не доглядел, и бедная тютинька погибла под «лодкой». Вот ужас! Вдруг и Раб так наступит, и от «Шарлотки» только мокренько останется. Как сказала я это Любе, думала, она умрет со смеху, хохотала, успокоиться не могла.

Да, a за чистописанием-то мы сегодня как скандалили! Нечего сказать, показали хороший пример новенькой. И всегда-то за этим уроком шалят, a сегодня уж очень расходились.

Евгении Васильевны по обыкновению в классе не было; и пошли, кто закусывать, кто апельсины есть, a потом корками стрельбу затеяли. Раб себе знай повторяёт:

«Не шлить, сдеть смирн».

Он всегда так потешно говорит, точно отщелкивает каждое слово.

Какой тут «смирн». Вдруг - бац - Рабу корка прямо в лысину летит. Скандал! Это Бек хотела в Зернову пустить, потому та уж больно старательно писала, чуть не на весь класс сопела, язык даже на пол аршина выставила, - да перемахнула. Вот он разозлился, я его еще никогда таким сердитым и не видывала; покраснел весь, встал и объявил, что в таком классе он не останется больше и пойдет жаловаться классной даме. Мы конечно перетрусили, стали его упрашивать, умаливать:

«Генрих Гансович, пожалуйста, никогда больше не будем, не говорите… простите… Генрих Гансович, пожалуйста…» а Шурка-то вдруг на весь класс как ляпнет: «Пожалуйста простите, Генрих Гусевич…» это вместо Гансовича то! Как привыкли мы его так между собой величать, она по ошибке и скажи. Уж не знаю, слышал он или нет - вернее, что нет, но наконец смягчился, простил и остался в классе. Он ведь добрый, славный, вот потому-то мы так и дурачимся.

Только я вернулась из гимназии, кончила переодеваться и собиралась идти свои противнейшие гаммы барабанить (и кто только эту гадость выдумал?), слышу, звонок! Ну, мало ли кто звонит, мне что за дело? Но, оказывается, дело-то мне было. Входит Глаша и дает мне какую-то обгрызенную, вкривь и вкось сшитую маленькую синюю тетрадочку, такого вот роста, как если обыкновенную тетрадь вчетверо сложить.

«Это, - говорит, - барышня, Снежинский маленький барчук сверху принес, сунул мне в руку, вам значит, велел передать, a сам со всех ног бежать.»

Открываю. Если тетрадочка маленькая, то буквы в ней зато очень большие и кривые… Бумага хоть и линованная, но строчек там точно никогда и не существовало: буквы себе с горы на гору так и перекатываются. Читаю.

посвящается Мусе от

Саши Снежина.

Милая моя брюнетка,

Сладкая конфетка,

Я люблю тебя.

Первые буквы в строчках черно-черно написаны и раз по пяти каждая подчеркнута, так что и слепой увидит, что, если читать сверху вниз, выйдет «Муся».

Что ж, молодец, правда хорошо?

Потом дальше:

Роман.

Сочинение Саши Снежина.

Было очень жарко, и индеец Чим-Чум хотел пить, и тогда он стал собирать землянику в дремучем лесу около Сахары, где рычали тигры и ефраты, и тогда он видит: кто-то идет, - и он зарядил свой лук и хотел выстрелить, но он увидел, что идет дивной красоты индейка Пампуся.

«Милаия Пампуся», говорит Чим-Чум, я страшно люблю тебя, женись на мне».

- «Хорошо, говорит индейка, я женюсь на тебе, если ты меня любишь; но если ты меня любишь, то подари мне золотой браслет, который на ноге y нашей царицы Пул-Пу-Люли.

«Хорошо, говорит Чим-Чум, подарю», и индеец пошел к Пуль-Пу-Люле, a индейка Пампуся раскрыла свой зонтик и села на спинку ручного тигра, и тигр ее повез прямо на квартиру, где жил её папа Трипрунгам.

(Продолжение в следующем N).

Ведь право, не слишком уже плохо? Только вот почему это Ефрат рычать стал и потом все «и» да «и», даже читать трудно; не очень у него хороший дар слова. Насчет ятей тоже прихрамывает, кажется Саша их не признает, яти сами по себе, a он сам по себе. Ничего, еще успеет выучиться, ведь ему еще неполных девять лет.

Меня удивляет мамуся, что же она забыла что ли, что её единая - единственная дочь должна в пятницу родиться и что ей исполнится ровнехонько десять лет? Никаких приготовлений - ничего, ни пакетов не приносят, ни спрашивают меня так, знаете, обиняками, чего бы я хотела - ничего. Странно. Забыть, конечно не забыли, но что же? Что??

Вот и настало и прошло 20 декабря - день моего рождения. Пришелся он в пятницу, в будний учебный день, и я этому очень рада.

Разбудили меня, как всегда, раненько; я живо-живо встала и бегом в столовую, a там уж мамуся сидит в своем красном с белыми звездочками капотике, который я страшно люблю и называю «мухомориком». Обыкновенно, уходя в гимназию, я бегу целовать мамочку, когда она еще свернувшись калачиком в своей постели лежит, потому что рано вставать она ой-ой как не любит; в этом отношении она тоже вся в меня. Тут же, смотрю, поднялась и сидит за Selbstkocher'ом, (самоваром (нем.)) a посреди стола, по положению, громадный крендель с моими буквами. Крендель-то кренделем, все это прекрасно, a еще-то что?

«Уж не знаю, Муся, будешь ли ты довольна нашим с папой подарком, пожалуй не угодили. В прошлом году ты этого очень хотела, да я позволить не могла, a в этом может уж пыл-то y тебя и поостыл» - говорит мамуся, a вид y неё хитренький, глаза так и смеются. Ужасно я ее такой люблю!

«Уж извини, говорит, если не понравится. Вот посмотри».

A в столовой на качалке лежит что-то, даже видно несколько этих «чего-то» и прикрыто маленькой скатерью; мне почему-то и невдомек было взглянуть туда.