Анна Бодрова - Аринкино утро

Свой помрачневший взгляд дед Архип перевёл на Ушастого, увидев на нём Аринкину уздечку, с остервенением сдёрнул её с головы и, гадко ругаясь, швырнул узду через ворота во двор Симона. Нервно, трясущимися руками стал надевать на Ушастого свою узду. Рой слепней уже назойливо кружился. Конь мотал головой и всё время дёргался. Дед никак не мог его обратать [1] Обратать — надеть уздечку. .

— Да стой же ты, чёртово отродье! — разозлился дед и сгоряча, что есть духу, огрел коня по морде, между глаз.

Ушастый дрогнул от неожиданности и, ошалело вытаращив кровью налитые глаза, стал пятиться. С трудом надев уздечку, дед потянул его за поводья.

— Но, но, шлёпай, пошли. Да ну же!

Но не тут-то было. Конь хрипел, дико вращал глазами и всё время пятился. Он не терпел грубого обращения и умел постоять за себя.

— Но, но, ну пошли, — уже примирительно уговаривал его дед. Наконец перекинув поводья через плечо, согнувшись в три погибели, дед что есть силы потянул его вперёд. Но конь, упёршись круглыми копытами-тарелками, стоял на своём: «Нет, не сдвинусь с места» — говорил его вид.

Со стороны казалось, что человек и лошадь меряются силами, кто кого перетянет. Дед полыхал злобой. Все проклятия и ругательства, какие у него были в запасе, иссякли, и он, отчаявшись, не знал, что делать. Конь намертво приковал себя, не думая менять решения.

Васька Хорёк, рыжий, веснушчатый, боевой и находчивый парень, резво подскочил к деду, предлагая свои услуги:

— Дай-ка я его огрею как следует! Он у меня живо подскочит!

Дед испуганно замахал руками:

— Ни, ни, не смей! Я его знаю, сатану. Он, вишь ты, из благородных. Ещё хуже будет. Я его огрел, так он меня теперь, стало быть, греет, — дед устало вытер вспотевший лоб, — вежливость ему подавай!..

— Ты ведь знаешь своего коня, он у тебя офицерского происхождения, «благородных кровей», а ты его по морде! Не хорошо, дед Архип, — шутили парни.

Но деду было не до шуток. Опять себя на посмешище выставил.

— А, чтоб он сдох, этот барин проклятый!

— Стой, дед, мы его сейчас в чувство приведём! А ну, ребята, подваливай к бокам. Мы его сейчас благородненько скрянем с места.

Несколько ребят-подростков припали к бокам Ушастого.

— А ну, взяли! Раз и два взяли! Ещё раз взяли!

Ушастый наконец сдался. Он колыхнулся от напора ретивых плеч и с равнодушным видом двинулся. Его громадная нога поднялась и повисла в воздухе, словно раздумывая: ступить или ещё погодить. «Ладно, так и быть, пойду», — решила она, и её подкованное копыто цокнуло о камень.

— Пошёл, пошёл! — дружно закричали ребята. Они хохотали и наперебой давали наказы спесивому деду.

Дед ядовито поджимал губы. Его сгорбленная фигура совсем превратилась в вопросительный знак. Злоба к Ушастому и ненависть к людям кипели в груди. Он бы с удовольствием выместил её на коне, но побаивался. Хватит на сегодня, и так досыта всех посмешил, будет с него.

— Так тебе и надо, старый колдун, — потрясая кулачком, ругался маленький Данилка, сосед и лучший друг Аринки.

Закрыв за собою калитку, Симон задумался: «Ах, Аринка, Аринка! Что с нею делать? Совсем от рук отбилась. Мать била до полусмерти, как будто помогло: перестала на чужих конях кататься, но придумала ещё худшее, стала баранов объезжать. Несётся баран, ошалело выкатив глаза, а на его спине Аринка, за крутые рога держится.

Теперь опять за старое взялась. Что делать?»

Симон был удручён этой обрушившейся на него заботой. И, запрягая Забаву, он не пел и не насвистывал, как обычно, а думал свою невесёлую думу. Надо что-то делать с девкой. Но что?

Тем временем Аринка неслышно вышла из-за поленницы дров, где на всякий случай спряталась. На почтительном расстоянии остановилась. Исподлобья смотрели тревожно насторожённые глаза. «Простит или не простит?» — спрашивали они. Кинув на Аринку мимолётный взгляд, Симон подумал: «Надо бы вздуть для порядка», но даже мысль о битье ему была противна. И, ещё раз оглядев её, он с горечью отметил: «Да бить-то по чему? Одни кости да кожа. Прав Ивашка, зовет её «мешок с костями». И чего худущая такая? Кажись, хлеб-соль вольная». Но всё равно Симон решил быть построже. «Надо взяться за неё», — решил уже в который раз Симон. Но как только доходило до такого случая, когда надо было «взяться», он терялся и не знал, что значит «взяться», с чего начать? Ох, какое это не лёгкое дело — воспитывать детей.

Аринка была самая младшая и самая любимая дочка, но и самая тяжёлая. Ивашка, конечно, тоже не мёд, но тот малец, с него взятки гладки. А это же девочка, но поступки её были такие, что Симон всё время находился в тревоге: его «девочка» может в любой момент отчебучить такое — умереть захочешь. Если день пройдёт спокойно, слава богу, но уж назавтра не миновать неприятности. «Поговорю-ка я с ней по душам. Тем более матери поблизости нет, в огороде с дочками грядки полет. Наедине это лучше».

— Подойди-ка ко мне, дочка. Хочу поговорить с тобой.

Аринка несмело подошла, потупилась. Тоненькими загорелыми пальчиками стала нервно теребить подол платья. Закручивая цигарку, Симон пристально вглядывался в неё. «И какой бес сидит в ней?»

— Ну, так как дальше-то жить будем, деваха? — осторожно начал он. — Или бери мочало и начинай всё сначала, — уже повышая голос, продолжал отец, но тут же спохватился: «Нет, не то я говорю, не так надо, надо по-хорошему, надо по душам поговорить».

Аринка, почувствовав недоброе, тут же скосила глаза и уставилась на кончик своего носа. Это означало, что она крепко задумалась о своём житье-бытье.

Отец заинтересованно смотрел на неё, стараясь понять, что есть его дочка.

— Ну, так что скажешь? — грустно спросил он.

— Тятя, я больше не буду. Вот правда не буду! Вотысё!

Симон с сомнением покачал головой.

— Такое мы слышали уже не один раз, — разочарованно сказал он и задушевно, с необыкновенной теплотой и грустью добавил: — Ты понимаешь, дочка, людей стыдно, что ты у меня такая шалопутная растёшь. Ты, Арина, — дочь крестьянская, должна быть честной, доброй и должна знать, что чужую скотину нельзя трогать. Это как вещь взять чужую, всё равно что украсть. Ты вникай, вникай, что я говорю. Ах, Арина, Арина, под корень ты меня срезаешь. И что мне с тобой делать, ума не приложу.

Аринка переминалась с ноги на ногу и ёжилась под гнетущим взглядом отца. Ей вдруг так стало жалко его, он показался ей таким несчастным и подавленным, что она готова была сделать бог знает что в эту минуту, только бы не огорчать его. Губы её задрожали и глаза наполнились слезами.

— Я не буду больше, тятя, не буду. Хочешь, я...

— Подожди, не горячись! И не обещай напрасно. Я хочу только знать, зачем ты села на чужую лошадь? Тебе что, своей мало? Зачем ты на Ушастом ездила по лесу? Ну скажи, ради бога, зачем?