Анна Бодрова - Аринкино утро

Короткая летняя ночь. Не успеет погаснуть закат, глядь, уже розовеет восток. Белёсая дымка тумана лениво и нехотя поднимается с земли и плывёт ковром-самолётом над пахучими лугами, над пёстрыми, как лоскутное одеяло, полями, над лесом, застывшим в чуткой дрёме.

Притихшая деревня объята сном, крепким, беспробудным. Нигде не скрипнет калитка, не гавкнет собака. Всё тихо, тихо кругом.

И вот в это время самого сладкого сна в миротворную тишину раннего утра вдруг робко вливаются нежные звуки пастушечьего рожка. Сначала чуть слышно, несмело, потом всё громче, настойчивей.

— Тьфу, вражина, ни свет ни заря его чёрт поднимает, не даст поспать, — кто-то в сердцах, спросонок ругнёт пастуха Никиту.

Но тот своё дело знает, в такую пору только и покормить скотину, пока надоедливые мухи и слепни отсиживаются до жары под листками. А наступит жара, спасенья от них не найдёшь: либо в воду лезь по самые уши, либо в тёмном дворе отлёживайся.

Коровы, услышав знакомые звуки рожка, грузно поднимаются, начинают басовито мычать, за ними жалобным, разнесчастным голоском блеют овцы. Петухи поднимают перекличку, кто громче, кто звончее, каждый на свой лад. И пойдёт по деревне утренний сполох. Забренчали пустые вёдра, всхлипнула калитка, запахло парным молоком.

Но вот коровы напоены, подоены, их провожают со двора. С церемонной важностью, не спеша, они вышагивают по улице.

Наконец утренняя суматоха проходит, бабы идут по воду, месят тесто, затапливают печи, готовят незатейливый завтрак.

Елизавета Петровна — маленькая сухонькая женщина, не по годам состарившаяся, с озабоченным видом стоит посреди кухни, не зная, что делать. Надо будить Аринку и посылать за лошадью, а будить жалко: велик ли человек-то — всего десять лет. В этакий ранний час, когда одолевает самый сладкий сон, и взрослому трудно подняться, а девчонке тем паче.

«Пойду-ка я разбужу этого сорванца Ивашку, хватит ему баклуши бить». И Елизавета Петровна рысцой семенит в сарай, но Ивашки и след простыл. «Ах, мерзавец, опять на рыбалку умыкался. Ну подожди ты у меня, доберусь я до тебя, чтоб тебя разорвало!» Ругая и кляня неслуха Ивашку, Елизавета Петровна в плохом настроении возвращается на кухню. В растопленной печи весело потрескивают дрова, деловито шумит самовар, а тесто, пыхтя, само вылезает из квашни, всем своим видом показывая, что ему душно, тесно в этой посудине.

— У чтоб тя разорвало, — с раздражением говорит Елизавета Петровна, ткнув его деревянной лопатой. Тесто, сипя, медленно опадает.

Покрутившись несколько минут на кухне возле чугунков и горшков, она идёт будить Аринку. В просторной комнате, на полу, на холщовом постельнике, набитом соломой, привольно раскинувшись, беззаботно и сладко спит Аринка. Из-под вздёрнутой верхней губы поблёскивают два широких зуба молочной белизны. Маленькое, худенькое тело её кажется матери таким слабым и беззащитным, что она, нерешительно потоптавшись на месте, возвращается на кухню. «Подожду ещё немного». А когда солнце багряным светом залило окно, Елизавета Петровна спохватилась и, настроив себя на решительные действия, влетела в комнату:

— Аринка, Арина, вставай, дочка! За лошадью надо идти. Вставай!

Но дочка и ухом не повела. Тогда мать подёргала её за ногу, потрясла за руку, наконец, стянула с неё одеяло, но Аринка лишь зябко поёжилась, повернулась на бочок, свернулась калачиком и заснула крепче прежнего.

— Да что ж это за наказание такое! Скорее мёртвого поставишь на ноги, чем её разбудишь! Вставай сейчас же, негодница, люди уже на пашню поехали, а у нас и лошадь где-то гуляет... Вставай!

После встряски Аринка наконец просыпается, садится на постели, глаза её закрыты, голова беспомощно висит на груди. Сон одолевает её, проходит минута, и она кулём валится на бок, уткнувшись в подушку, бормочет что-то невнятное и опять засыпает.

— Ладно, сейчас я тебя подниму, ты у меня вмиг проснёшься! — вконец выйдя из себя, говорит Елизавета Петровна, направляясь на кухню за водой. — Вот я тебя сейчас подниму, чтоб тя разорвало, — сердитым голосом говорит Елизавета Петровна, брызгая на Аринку холодной водой. Вздрогнув всем телом, Аринка тут же просыпается. Испуганно, ничего не понимая, таращит голубые глаза, чистые и влажные, как незабудки в утренней росе. Увидев перед собой разгневанную мать, мигом вскакивает. С силой натянув на себя старое ситцевое платьишко, из которого она давно выросла, на ходу схватив краюху хлеба и уздечку, опрометью бросается из дому.

— Я щас, я мигом, — кричит она матери и пулей вылетает за ворота.

Живительная прохлада раннего утра душем обдаёт Аринку со всех сторон, сна как не бывало. Солнце яркое, красное, как переспелый помидор, висит над лесом. От его лучей окна полыхают пожаром, словно внутри избы бушует пламя и рвётся наружу. Аринка торопится к лесу, её босые ноги обжигает студёная роса. Загон, где пасутся лошади, разом не обежишь, пять вёрст вдоль дороги и три версты в глубь леса. Обычно к утру лошади выходят к воротам сами и терпеливо ждут своих хозяев. Но это путёвые лошади, а такая лиходейка, как Забава, ни за что не выйдет. Притаится где-нибудь в кустах, десять раз мимо неё проскочишь, она и голоса не подаст.

Аринка уже изнемогла от усталости. Она обежала весь загон вдоль и поперёк: и у ручья была, и у зелёного камня — нигде нет, пропала кобыла, словно в воду канула. От студёной росы ноги сводило судорогой, они покраснели как гусиные лапы на морозе. А солнце прёт всё в высоту. «Тятя, наверное, беспокоится, ждёт с лошадью, а её всё нет». Совершенно обессиленная, она присела на пенёк, поджала под себя ноги, чтоб согреть немного. «Где же она может быть, распроклятая кобыла, что же делать? — озабоченно думает Аринка. — Пойти разве к Развилке, там у пруда трава сочная, может быть, она там? Но это далеко, что делать?» Где-то рядом хрустнул сук, Аринка с надеждой стала вглядываться: не Забава ли? Нет, из кустов высунулась громадная голова Ушастого, конь неторопливо шёл к ней навстречу. Свою кличку он получил за болтающиеся уши. Они не торчали у него топориком, как у всех лошадей, а безжизненными тряпками висели в разные стороны. Это был сильный большой конь, дед Архип купил его по дешёвке в семнадцатом году у солдат. Говорят, он на войне был и уши ему прострелили. Конь был хотя и старый, но выносливый, работящий. Правда, находили на него иногда минуты упрямства — не терпел он грубого обращения. Встанет как вкопанный, хоть убей его, ни за что не сдвинется с места. С характером конь.