Зоя Воскресенская - Консул

— Нет, здесь у нас комсомола нет, — ответил Константин Сергеевич.

— А школа есть?

Константин Сергеевич чувствовал себя неловко.

— Школа есть, но только начальная, а дети постарше едут учиться на родину.

— Ну вот, видите, — заметил Ваня. — А я уже в седьмом учился. Всем можно, а мне нельзя. И это вы считаете справедливым?

— Пойми, ты стал финляндским гражданином, вписан в паспорт родителей…

— Но моя родина там, в Советском Союзе, и я хочу жить у себя дома. Я даже финского языка не знаю.

— Вот финский язык при всех случаях тебе надо учить. Не можешь ты здесь быть немым. Знание языка никогда не помешает.

— Но где я его буду учить? Отец у меня малограмотный, мать тоже. И занялись они своим хозяйством. В финскую школу меня без языка не примут. Нанимать учителя у родителей денег нет. Что же мне делать? Погибать? И вы ничем помочь не можете? Не хотите?

Константин Сергеевич очень близко принял к сердцу трагедию этого мальчика и понимал свое бессилие. Не может он даже материально помочь ему: это было бы расценено местными властями, как вмешательство в их внутренние дела. А Ваня Туоминен — финляндский гражданин.

— Познакомься с соседними ребятами, от них быстро научишься финскому языку. Заведешь себе настоящих друзей. Хороших людей здесь много. Будь патриотом и не забывай, что ты интернационалист.

— Но мы живем на хуторе, кругом лес, болота да валуны.

— Я уверен, что ты найдешь друзей. Сходи на один соседний хутор, на другой…

— Да… — сказал Ваня, вставая. — А я-то думал…

Что он думал, не досказал, но в его взгляде Константин Сергеевич прочитал больно задевший его упрек. Мальчик развязал галстук, аккуратно свернул, заложил за пазуху. Потом поднял глаза и посмотрел на портрет Владимира Ильича, словно жаловался ему.

— До свиданья, — кивнул Ваня Константину Сергеевичу, а в приемной, надевая куртку, исподлобья посмотрел на Петю.

— Сам-то небось комсомолец! — сказал он, глотая слезы.

Константин Сергеевич облокотился на стол, сжал ладонями виски. "Чертовщина какая-то. Наговорил парнишке дежурных слов и не мог сказать то, что нужно этому парню, не нашлось хороших, душевных слов. Пригласить бы его на наши праздники, но парнишку упекут за это в полицию. Подсказать, чтобы он искал связей с подпольным комсомолом, тоже можно навлечь на него беду. Как сложится его судьба?" Он подошел к окну. Мальчик, надвинув шапку до самых бровей, вытирал лицо рукой — видно, смахивал слезы.

…Ваня шагал по улице. Снежинки падали на его пылающее лицо и каплями скатывались по щекам. Кружила метелица, и мальчик чувствовал себя как оторванный лист. Один… Совсем один… Школы нет. Товарищей нет. Пионеротряда нет. И нет комсомола.

И обычный сбор пионердружины вспоминался ему, как чудесный сон. Стоять на пионерской линейке — это же счастье, теперь немыслимое, недостижимое. Рапортовать старшему пионервожатому. Стоять, замерев, когда раздается команда: "На пионерское знамя равняйсь!" Это же чудо! А песня "Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы — пионеры, дети рабочих. Грянем мы дружно песнь удалую за пионеров, семью мировую…" "Семью мировую", — повторил про себя Ваня. "Семья мировая…" — он даже остановился. Пионеры есть во всем мире, только не везде им разрешается собираться, маршировать по городу. Может быть, и здесь есть тайные пионерские отряды. Коммунистическая партия запрещена, а про подпольную работу коммунистов пишут газеты. Наверно, есть и подпольный комсомол. Консул же сказал: "Не забывай, что ты интернационалист! И здесь можешь найти верных друзей. Хороших людей здесь много". Но где их искать?

Ваня остановился перед витриной книжного магазина. Ни одной русской книжки. А вот на немецком языке с портретом Гитлера продают. И дома ни одной книги. А в школе? Бывало, придешь в библиотеку и роешься, ищешь что поинтересней. При отъезде сдал в библиотеку книгу Гайдара "Школа". Так и не дочитал. Даже русские учебники отец не разрешил с собой брать: "Все равно на финской границе отберут", — сказал он.

На вокзале Ваня купил билет. Сел в поезд. Кругом говорят, а он как глухой. Выглядывал в окно, чтобы не проехать станцию. Сидевшая рядом женщина что-то его спросила. Он пожал плечами. Женщина сочувственно покачала головой — верно, решила, что парень немой. Вышел из поезда. Брел по тропинке, еле переставляя ноги. Не такого он ждал, когда утром тайком вышел из дома, не так он мечтал отметить свой день рождения.

У порога его встретил пес Дружок. Отец подарил детям щенка, и Ваня занялся им. Дружок понимал и любил Ваню. Он с крыльца кинулся навстречу хозяину, прыгал, стараясь лизнуть щеки. Ваня присел на корточки, уткнул лицо в загривок собаки, обнял, прижал к себе. "Ты настоящий друг, а вот помочь мне не можешь", — шепнул ему на ухо. Дружок понимающе вертел хвостом.

— Ты где это пропадал, Вяйно? — строго спросил отец.

— Я не Вяйно, я — Ваня.

— Забудь это имя. Теперь ты Вяйно.

— Видишь, и имени у меня теперь настоящего нет, — пожаловался он Дружку.

— Я спрашиваю — где ты был?

Мать стояла позади отца — радость, что сын вернулся, и упрек, что заставил волноваться, прочел он в ее глазах.

— Я ездил в Гельсингфорс. Хотел посмотреть город, — ответил Ваня.

— Я запрещаю тебе без спроса уходить из дома. Ты что, хочешь в полицию угодить? Раздевайся, и с сегодняшнего дня будем заниматься финским языком.

"Да ты сам его наполовину забыл. Я же видел, как ты разговаривал с налоговым инспектором. Больше на пальцах ему показывал", — подумал Ваня, но ничего не сказал.

Мать накрывала на стол, в доме вкусно пахло именинным, сдобным пирогом.

Этот воскресный день для Ирины начался обычно. Хозяйственные дела: уборка комнаты, стирка, глаженье. А вечером — опера. Пойдет слушать Шаляпина в "Борисе Годунове". Здание финской оперы напротив советского полпредства. Из окна комнаты видны огромные афиши: "Федор Шаляпин. Чудо XX века". Действительно чудо. Ирина испытывает волнение. В ее собрании пластинок, кажется, все арии и песни Шаляпина. А сегодня она увидит, услышит его живого. Из всей советской колонии в оперу пойдет только она одна. Ей, как журналистке, "по штату" положено. А вот дипломаты не пойдут. Шаляпин — эмигрант. Эти два слова такие несовместимые, вызывающие чувство протеста. Русский, волгарь, бунтарь и вольнодумец, друг Горького, Федор Шаляпин увез Гения Шаляпина, его искусство, его голос — национальное достояние России — на чужбину. И это национальное богатство разменивает на серебреники. Чего ему не хватало на родине? Славы, восторженного почитания, любви, денег? Все у него было. Вот уж поистине "наступил на горло собственной песне".