Виктор Баныкин - Бедовый мальчишка

Но где же все-таки Аркашка? Ведь Ромка шел по его следам. И вдруг Ромка вздрогнул.

У отлогого мыска ветер трепал Аркашкины штаны и рубашку. Тут же валялись яблоки-дички. А сам Аркашка плыл саженками по морю. Плыл навстречу волнам, то до плеч поднимаясь над ними, то с головой пропадая за пенными брызгами.

«Сумасшедший… он же утонет!» Ромка приложил к губам рупором сложенные руки и закричал, закричал из всех мальчишеских сил:

— Арка-ашка-а!.. Поворачивай на-за-ад!

Но Аркашка не слышал. Он все плыл и плыл. Плыл к видневшимся вдали островкам-малюткам.

Ромка бегал по берегу и не знал, что ему делать. Если даже Аркашка благополучно доберется до одного из островков, ему все равно грозит гибель. Поднимется скоро шторм, и трехметровые волны захлестнут островки-пятачки. И тогда…

В самую тяжелую минуту отчаяния Ромка и увидел под кручей лодку. Старую рыбацкую лодчонку. На дне ее лежали весла и кормовик. И тускло серебрились мелкой монетой рыбьи чешуйки.

Кто-то из рыбаков совсем, видно, недавно вернулся с одного из островков и выволок на отлогий мысок лодку. Через час-другой он вернется и спрячет лодчонку в более безопасное место — вот за этот бугор.

Ромка с трудом стащил лодку на воду. Встал на дыбившуюся скамейку и посмотрел из-под руки на море.

Не было уже ни солнца, ни чаек. Лишь белые ленты пенных волн бороздили фиолетово-чернильную гущу.

И вдруг Ромка увидел Аркашку. Спотыкаясь, еле волоча ноги, он вышел из воды на самый близкий к берегу холмистый островок. Постоял, постоял, глядя на призрачные в сиреневых сумерках Жигули, и упал. Упал вниз лицом в мягкий, все еще блекло желтеющий песок.

Навесив на уключины весла, Ромка сел. Поплевал на ладони. Три недели назад, собираясь лезть на кряжистый дубок у заводского забора, он вот так же по-мужски деловито поплевал на свои ладони.

Пора браться и за весла. И он налег на них. Лодка, ободряюще кивая носом, легко понеслась вперед. Седокудрые барашки заигрывали с ней, лизали просмоленные борта, но она беспощадно подминала их под себя и вольной, гордой птицей летела навстречу морскому простору. Летела к песчаному бугорку с еле приметной человеческой фигуркой.

«Последние считанные дни… Одиннадцать денечков, а там — школа», — подумал Родька и незаметно для себя вздохнул.

Добряк август пришел как-то незаметно, будто стесняясь. И хотя ты, август, пригож, да только ты последний месяц лета, и уж по всему чувствуется, что тебя торопит, выживает осень.

Днем по-прежнему жарко, как в июле, но по утрам пески Шалыги нагреваются медленно, и в глубоких ямках еще долго держится тень, и если взять из такой ямки горсть песку, он окажется приятно холодным. А по зеленеющей воде нет-нет да и проплывет тронутый багрянцем лист клена. На острове тоже чаще стали встречаться круглые лимонно-желтые листочки березы. Их сюда заносит ветром с гор.

Да и сами Жигули, еще недавно такие пышнозеленые, теперь как бы стали линять: то там, то здесь — на взлобках и в низинах — все больше и больше появляется буровато-охровых пятен, и недалеко то время, когда все горы ярко запестрят причудливым осенним нарядом.

Родька опять вздохнул, мельком глянул на лежавших рядом с ним на песке Клавку и Петьку (Клавка о чем-то оживленно болтала — она и минуты не могла прожить молча) и перевернулся на спину.

Он так долго — до ряби в глазах — смотрел на тихо голубеющее пустынное небо без единого пятнышка, что на сердце почему-то сделалось грустно, словно чего-то было жаль.

«О чем она все тараторит?» — с досадой подумал Родька про Клавку, будто она была повинна в этом его настроении.

А Клавка в это время рассказывала Петьке про Алатырь, родину ее родителей. В Алатыре она гостила целый месяц у бабушки и вернулась домой лишь вчера.

— Представь себе, моего папку там все-то, все помнят! — быстро говорила Клавка, боясь, как бы ее кто не перебил. — А по соседству с бабушкой живет рыбак Парфеныч, отца дружок… Такой потешный старик. Ну, он еще не старик на самом деле, это мне так вначале показалось. Веселый! Все шутками да прибаутками сыплет: «И кто, бы, слышь-ко, мог подумать, деточка (это я-то деточка!), что у нашего Антона такие длинные ручищи окажутся… Из самой глубины земной богатства эдакие загребает!» Остроумно, Петух, правда?

— Не знаю, — пробасил Петька, старательно соскабливая мосластыми пальцами прилипшие к подбородку песчинки.

Час назад, выйдя из воды, Петька как шлепнулся на приятно горячий, будто по заказу нагретый, песок, так и пролежал, не шевелясь, до сих пор. Очень спокойный человек этот Петька, он никогда не шумит, не горячится и говорит мало — весь в отца пошел.

Уже сейчас, глядя на Петьку, можно заранее сказать, что он будет такой же худущий и нескладный, как его отец.

Положив под голову руки, Родька закрыл глаза.

Еще не так давно, когда про него говорили: «Смотрите-ка, а Родька — вылитый отец!» — он смущался и млел от удовольствия, точно так же млеет вот Клавка, когда заходит разговор об ее отце.

И Родька часто и подолгу глядел то на большую фотографию отца в ореховой рамке, висевшую над обеденным столом, то в зеркало… Ну конечно, он весь в отца, какие же тут могут быть сомнения: и волосы курчавые, и лоб высокий, и брови точь-в-точь как у отца — широкие, кустистые, и подбородок крутой, с ямочкой. Только вот одни губы не отцовские — толстые, припухшие.

«У тебя, Роденька, не губы, а вареники!» — тоже еще не так давно любила говорить мать, целуя вырывавшегося Родьку. «Пусти, мам, не люблю я лизаться!»— протестовал Родька, пряча свое лицо на груди у матери.

Но губы — это ерунда, думал тогда он, они еще могут потончать, стоит ему только малость подрасти. Так, слышал он, бывает. Вот у Клавки: у нее еще недавно голова была — как одуванчик белый, а потом сразу вся потемнела. И косичка стала расти.

Кривя в усмешке губы (они у него так и остались до сих пор толстыми и рдеющими, цвета спелой вишни), Родька слегка повернул влево голову, покосился на Клавку. Сейчас ее тяжелая, в руку, коса тугим узлом была уложена на затылке и перевязана белой косынкой.

До чего же она стала тревожаще красивой, эта Клавка! И, странное дело, заметил он Клавкину красоту только вчера, словно она за этот месяц в Алатыре вдруг стала совсем-совсем другой. Или ему все это лишь показалось? Вообще в это лето Родька много увидел такого, чего раньше совершенно не замечал.

Пересыпая из ладони в ладонь белую струйку песка, Клавка повела глазами на Родьку, видимо, поймав на себе его взгляд, вся как-то непонятно вдруг заалела и, еще более оттого смущаясь, тотчас отвернулась.

Родька тоже смутился, чувствуя, как жаром полыхнуло все его лицо, и снова крепко зажмурился. А в груди, отдавая в спину, изо всей силы стучало сердце, ровно молот по наковальне: тук-тук-тук.