Тамара Лихоталь - Здравствуй, сосед!

Про Лену, которую можно увидеть на Серёжиных фотографиях, говорят:

Учительница Нинель Викторовна: «Может хорошо учиться, когда хочет». (И сердится, когда Лена учится не очень хорошо.)

Мама: «Леночка очень рассеянна». (И не разрешает Лене зажигать керосинку, когда Лена остаётся дома одна.)

Серёжа: «Мам, скажи ей, чтобы она не приставала». (И смотрит по телевизору футбол, когда Лена хочет смотреть мультфильм или другую передачу для детей.)

Бабушка: «Ах ты моя ясочка! Умница ты моя!» (И непременно хочет чем-нибудь Лену накормить.)

Папа: «Ну, что ещё сегодня выдумал наш сорванец?» (И весело улыбается.)

Натка: «Лена — моя самая лучшая подруга!» (И кричит под окнами: «Ле-на, вы-хо-ди гу-лять!» или: «Я с ней не вожусь!» И стоит возле своего парадного такая сердитая, что даже бант на её голове топорщится, как уши у разгневанного слона.)

Андрюша: «Лена не отличница, но всё равно начитанная». (И возвращается домой из школы вместе с Леной и Наткой.)

Пеночкин: «Петрушка в красном колпаке! Лена — мена — перемена!» — и прочие разные глупости.

Алёниных фотографий нет. Но это не беда, потому что Алёна с Леной похожи друг на дружку, будто сёстры-близнецы. Только у Алёны вместо метёлочек с большими капроновыми бантами толстенная золотистая коса. Ну и одета Алёна, конечно, ни в какие не в джинсы. На ней просторная, как рубаха, кофточка и длинный, чуть ли не до пят, сарафан. Но самое интересное — это то, что Алёна очень часто и думает и поступает так, как подумала и поступила бы на её месте Лена.

Представь себе мальчишку: глаза озорные, белые волосы — хоть сто раз намажь их конопляным маслом, всё равно торчат вихрами. Длинная рубаха из грубого полотна подпоясана красным плетёным пояском, к которому с боку прикреплён узенький кожаный чехольчик. На ногах большие отцовские сапоги. А похож он… Вот какое странное дело: похож этот вихрастый мальчишка с озорными глазами иногда на Андрюшу, а иногда — на Пеночкина. Ты ещё их не знаешь — ни того, ни другого. Познакомишься с ними, и сам увидишь, когда на кого из них похож Вишена.

Вишена проснулся, но вставать ему не хотелось. Мальчишкам никогда не хочется вставать по утрам. Наверное, поэтому они чаще, чем девочки, опаздывают в школу. Так, по крайней мере, кажется Лене.

Так вот, вместо того, чтобы вставать, Вишена натянул по самые уши овчину, которой укрывался, и прикрыл глаза — пусть мать подумает, что он спит. Только разве от матери утаишься? Вроде и не глядит, а всё видит.

— Поднимайся, — сказала, — сынок. Встанешь раньше — шагнёшь дальше.

Топится печь, и в избе дымно. Правда, дым вьётся вверху под самой кровлей, а внизу на лавке — ничего, дышать можно. Вишена лежал и сквозь ресницы смотрел, как уползает в высокое, под самой стрехой, оконце дым. Скоро его и вовсе вытянет, и останется в избе тепло и хлебный дух. Тут Вишена опять услышал мамин голос:

— Кто пораньше встаёт, тот грибы берёт. А сонливый да ленивый идут после за крапивой.

Мать Вишены Ульяна всегда так складно говорит. Плетёт слова одно к другому, будто кружево. Хочешь не хочешь, а запомнишь. Вставать и в самом деле пора.

Вишена отбросил овчину и, не сходя с лавки, сунул ноги в сапоги. Мог бы в один сапог и обе ноги сунуть. Сапоги были широкие — отцовские.

Едва Вишена толкнул наружную дверь, его сразу охватило свежим ветром. По утрам от Волхова всегда тянет прохладой, даже в самый жаркий день. Вставало солнце. Оно уже выкатилось из-за леса — чистое и светлое, будто его с утра омыло волховской водой. Ветер растрепал в небе мглистые ночные облака, и теперь они плывут друг за дружкой в синеве, как паруса по Волхову. Весело возятся в земле куры. А в голубятне воркуют голуби.

Голубятня — подарок дяди Викулы, маминого брата. Дядя Викула плотник. Придёт в гости — за поясом топор. Дядя Викула на своём веку немало построил, или, как он сам говорит, срубил домов. Как-то шли они вместе по городу. Дядя Викула приостановился, кивнул головой: «Гляди, племяш, вот мой дом!»

Вишене понравился дом дяди Викулы. Весело глядит он оконцами, украшенными резными наличниками. Над крыльцом тоже вьётся деревянное кружево. Кровля островерхая. А над ней вытесан гривастый конёк.

На другой улице опять:

«И это, племяш, мой дом!»

Отец Вишены Горазд над дядей Викулой посмеивается:

«У тебя домов, как у зайца теремов. На каждой улице по дому, а жить негде».

«Правда, — подумал Вишена. — И у самого дяди Викулы худая избёнка, и у них дом неказист собой». И спросил:

«Дядя Викула, а почему ты не срубишь дом ни себе, ни нам?»

Дядя Викула усмехнулся, погладил Вишену по вихрам и пообещал:

«Срублю, племяш, не тужи!»

А пока построил он голубятню для Вишениных голубей. Ну и голубятня! Настоящий теремок! Не хуже, чем терем боярина Ратибора. Только у Ратибора терем большой, а у Вишениных голубей — маленький. И кровля не позолочена, как у боярских хором. Но всё равно такой голубятни нет больше ни у кого на всей их улице Добрыни. Одно только плохо: стоит голубятня над хлевушком, в котором живёт поросёнок. До того вредный! Вишена прозвал его Визгуном. Выйдешь утром, слышно, как он похрюкивает у себя в закуте.

Вишена подходит к хлевушку тихо-тихо. Но только ступит на первую перекладину приставной лесенки, Визгун как заверещит! Ну будто его кипятком ошпарили. И бух-бух — колотит в стену хлевушка. Стихнет, прислушиваясь, — не ушёл ли Вишена, а потом опять: бух-бух изо всей силы. И снова визжит истошным голосом на всю улицу. Верещит поросёнок, а попадает Вишене. Зато сейчас вредная животина пусть хоть зайдётся от визга! Вишене не страшно: только что мать с коромыслом через плечо ушла со двора. И отца с утра нет дома. Ушёл вместе со Жданом за кожами. Значит, и ругать Вишену некому.

Голуби в своём теремке доклёвывали пшено. Наверное, Ждан бросил им. Открыть бы сейчас дверцу, выпустить на волю птиц и смотреть, как в синем небе будет кружить голубиная стая… Хорошо бы, да нельзя. Отец узнает, рассердится. Дело ли — с утра пораньше гонять голубей?

Вишена, конечно, ещё бы полюбовался на голубей, но тут воротилась мать. Вишена мигом спрыгнул с лесенки. Подбежал к кадке, ополоснул лицо, утёрся висевшим на колышке расшитым полотенцем и побежал в дом. На столе уже стояла приготовленная матерью еда: корчажка молока и нарезанный крупными ломтями хлеб — мягкий, пахучий, только что испечённый. Хлеб — он всего вкуснее свежий. Ещё горячие караваи возвышаются на лавке, прикрытые чистым полотенцем. Потом мать уберёт хлеб в короб. И будет он там лежать, черствея, пока не подберут его весь до куска. Вишена обычно ждёт не дождётся дня, когда будут печь хлеб, а мать напечёт и вздыхает: свежего-то больше съедят, чем чёрствого.