Тамара Лихоталь - Здравствуй, сосед!

Увидала бабка Сыроеда, что Алёна в слезах, и спрашивает:

— Какая такая у тебя беда?

Алёна ей всё рассказала. Прялку, говорит, негожую купили. Послушала Сыроеда, сочувственно покивала головой. А потом сказала:

— Прялку твою можно научить прясть.

— А как её научить? — спрашивает Алёна.

— А я такое слово заговорное знаю.

Обрадовалась Алёна. Кто-кто, а бабка Сыроеда знает заговорные слова. Умеет она, как сказывают люди, и со зверями по-звериному речь вести и с птицами по-птичьи кикать. Сколько раз просились бабы и девицы вместе с Сыроедой в лес идти. Но Сыроеда никогда никого не берёт. «Не даются, — говорит, — травы, если скопом идти. Сникнут, спрячутся и не увидишь их». А люди считают, что просто не хочет она, чтобы кто-нибудь услышал тайные слова, которые она нашёптывает, когда травы берёт. А вот Алёне согласилась бабка Сыроеда открыть такое слово. Наклонилась и прошептала:

— Кипит — перекипает. Горит — перегорает. А ты сиди, пряжу пряди… Запомнила, Алёнушка? Ну теперь садись, побыстрей за дело принимайся. Только помни, прялка твоя не скоро прясть научится. А ты своё знай — нить тяни, кудель не бросай, не то пропадёт заговорное слово.

«Ну, — думает Алёна, — теперь-то я справлюсь с негожей прялкой!»

Нелегко щипать кудель. Отщипнёшь больше — нить толстая, отщипнёшь меньше — тонкая, как паутина, того и гляди, порвётся. Не пряжа, а горе одно. Так и хочется Алёне всё бросить. Но помнит она наказ бабки Сыроеды: «Смотри не бросай кудель!» Шепчет заговорное слово, а сама всё прядёт и прядёт. Так и выучила прялку и сама выучилась.

Шёл дождь. И день, и другой, и третий. Тучи ползли медленно и низко. Казалось, вот-вот зацепятся брюхом за острые вершины крестов на куполах Софии.

От намокших ребячьих одёжек поднимался сырой дух. Ребята шмыгали носами. Учитель то и дело кашлял, и его высокий лоб, выступавший из-под длинных с проседью волос, покрывался испариной, словно на нём тоже оседала туманная морось. Вишена знает: грудь учителя пробита половецкой стрелой. Впрочем, тогда, когда это случилось, учитель ещё не был учителем, а был воином и гребцом на ладье. Плавал из Новгорода в далёкий Царьград, греческий город. Чего только не повидал он на своём веку. И до сих пор, когда начинает он рассказывать о былых плаваниях, о схватках с погаными степняками, подстерегающими путников на дорогах, его бледное лицо вспыхивает румянцем и горячо сверкают глубоко запавшие глаза. Но, спохватившись, отец Илларион вдруг умолкнет на полуслове и осенит себя крестом.

Весна стояла дождливая. Все дни, будто ряднодерюга, из которого простолюдины шьют себе кафтаны, висело серое небо. И вдруг в прорехе промелькнула голубизна. Серое рядно рвалось всё больше, расползалось клочьями, а голубое растекалось, растекалось, пока не залило всю небесную ширь.

Отец Илларион вышел на крыльцо, постоял, щурясь с непривычки от яркого солнца. Поглядел на чистое синее небо, на деревья в светлой зелени. Подумал: «Вот и лето неприметно подошло», — и отпустил ребят погулять.

Едва выбежав наружу, Василёк закричал:

— Мена, мена, перемена!

И вот уже мальчишки собрались неподалёку от школьного крыльца. Земля здесь твёрдая, точно такая же, как и на площадке возле школы, где учится Лена, — утоптана ребячьими ногами. Не расползается даже в самый сильный дождь.

— Что у тебя?

— А у тебя?

Вытаскивай, клади на землю. Не бойся: никто ничего не тронет. Таков закон, которого не нарушают даже самые большие забияки. Можно только меняться.

У кого — железный гвоздь.

У кого — черепки.

У кого — прозрачные блёстки слюды.

У кого — балясина, затейливая завитушка от оконного наличника.

Тут, как на большом новгородском торжище, не зевай. Новгород — город торговый. Учись. Может, станешь купцом. И будет у тебя лавка с красным товаром в гостином ряду. И будет твоя ладья под белыми парусами плыть в дальние земли.

— Давай с тобой меняться!

— Давай! А у тебя что?

— Черепки! Во какие! Облитые!

— А на что меняешь?

— На твоё писало.

Это меняются Василёк с Борисом. Ох и хитрый Василёк! Все на безделки меняются, а он… То приставал к Вишене на его чехольчик для писала меняться. У Вишены чехольчик не шитый из ткани, как у других ребят, а кожаный. Отец смастерил из обрезков. А мать вышила цветной шерстью, как вышивает поршни. Вишена не стал меняться с Васильком, так Василёк теперь Бориса уговаривает — на его писало. Писало у Бориса доброе. Из рыбьей кости. На конце у него и правда вырезана рыбья голова. Эту кость привозят с Дышучего моря, где даже летом плавают громадные льдины, где живут страшные безголовые люди. Редко кому удаётся туда доплыть. Потому и ценится так дорого рыбья кость. И вот это дорогое писало и уговаривал Василёк Бориса поменять на черепки. Разложил их на ладошке и похваляется, что таких красивых черепков Борису ни у кого не выменять. А писало, мол, Борису жалеть нечего. Скажет дома, что потерял, отец ему другое купит — ещё лучше этого. Борис развесил уши. Ещё немного, и выманит у него хитрый Василёк писало с диковинной рыбой. Черепки! Да этих черепков полным-полно на Гончарном конце, где живут и работают в своих мастерских гончары. Там, как побежишь босиком, ступай да оглядывайся — не то ногу порежешь. Нет, Вишена не допустит обмана, проучит Василька.

Увлечённый меной, Василёк не заметил Вишены. Вишена подошёл и как стукнет по Васильковой ладошке. Все черепки разлетелись. А потом схватил Бориса за руку, и они вместе пустились бежать от Василька. Далеко убежали — чуть не опоздали на ученье.

Отец Илларион сказал:

— Сейчас будем писать.

Ребята положили на стол дощечки для письма, вынули из чехольчиков писала.

Дощечку Вишене ещё прошлый год купил отец. Выструганная из можжевелового дерева, она до сих пор хранила горьковатый запах хвои. На одной её стороне вырезаны «Аз, буки», а другая залита воском. «Аз, буки» — это не только две эти буквы — «аз» да «буки», как раньше думал Вишена. На самом же деле это и «веди» и «глагол» и «добро» — словом, все сорок три буквы славянской грамоты, от первой и до последней. Но называть их, каждую в отдельности, очень долго. Вот и говорят просто «аз, буки».

Учить «аз, буки» — дело долгое. Надо посмотреть на букву, вырезанную на доске, потом перевернуть доску вверх той стороной, которая залита воском. Проведёшь остриём писала, и на доске проляжет чёткая черта. А если что не так получится, заровняй воск другим концом писала и пиши снова.

У Вишены самая простая дощечка. А бывают и получше, как, например, у Бориса. Борискина доска скреплена из двух половинок продетыми в дырочки тесёмками. Раскроешь такую дощечку: на одной половине — «аз, буки», а другая залита воском. Когда пишешь, не надо каждый раз переворачивать дощечку, чтобы взглянуть на букву, — все «аз, буки» и так перед глазами. Но Вишена и на своей дощечке неплохо научился писать. Буквы у него получаются ровные, красивые — не хуже тех, что вырезаны на дощечке.