А. Ампелонов - Всего один голос

Ольга, почувствовав, как по спине побежали мурашки, оставила Шнырика возле книжной полки и выскользнула в коридор.

Человек ведь в тринадцать лет только начинает жизнь. Неужто Вишняков не сможет перебороть свой страх, привыкнуть к нему? Садиться в самолет даже пассажирам каждый раз страшно... А летчики, они, должно быть, боятся не меньше пассажиров, но никогда не показывают этого. Наоборот, они кажутся такими спокойными, словно у каждого под фирменным кителем спрятан маленький парашют. Почему Вишняков не может мечтать стать летчиком, таким, как его отец?

...Мяч взмывал высоко вверх и, едва не задевая скрытые металлической сеткой светильники, падал вниз, чтобы, мягко ударившись о чьи-нибудь напружиненные кисти, опять улететь. В физкультурном зале играли в волейбол. Вадик, Бусла, Гришаев, Елисеева и девчонки из шестого класса. Бусла, явно красуясь перед девчонками, сильным и хлестким ударом направил мяч в угол площадки. Вадик переминался с ноги на ногу. Он и искал мяч и сторонился его. Легкий, тихий мяч был бы подарком. Тогда Вадик мог бы не спеша, легко нырнуть под него, одними пальцами, беззвучно, подбросить обратно вверх. Но резкий, крученый он боялся не принять вовсе... И тогда на губах Елисеевой могла появиться усмешка.

Вадик смотрел на Ольгу во все глаза. Рядом с нею он казался себе щуплым, маленьким, незаметным. Неужели Шнырик сказал правду? Разве мог он, Вадик, жалкий и маленький мальчишка, заинтересовать такую девицу?

Когда мяч попадал к Елисеевой, Вадик замирал: вдруг Ольга отдаст первый пас ему? Но она чаще пасовала Бусле или Шнырику, хотя Вишняков стоял напротив.

В новом году, в седьмом, его ужасно волновали девчонки. Ему хотелось нравиться им, а еще лучше знать наверное, что он нравится какой-то одной. Тогда, если знать, что она не станет смеяться, можно бы послать записку, пригласить в кино или в парк, как это делает Шнырик.

Встречаясь с Елисеевой глазами, Вадик глупо улыбался и пятился назад, пропуская летевшие к нему мячи.

— Вишняк, ты что, слепой? — сердито крикнул Бусла.— Прозевал—прыгай на пол, не расшибешься.

Антон шагал рядом с Буслой по Шипиловской к Ореховому бульвару, где строились кооперативные гаражи. Слева остался хмурый бетонный куб поликлиники, справа на затоптанной сотнями ног площади — универсам. Ближе к парку — гигантская яма строящейся станции метро. Тут стучали отбойные молотки, хрипели, вгрызаясь в подмороженный грунт, экскаваторы. Левее тянулись улицы старой деревни. Деревянные дома, вывороченные балки, свисавшие клочьями обои. В траншее, выдолбленной посреди старого шоссе, можно было насчитать пять слоев асфальта, что клали друг на друга давно, прежде чем сюда пришел новый город.

Гаражи—кирпичные коробки—стояли на склоне оврага. Возле железных ворот—сторожка с большим квадратным окном.

— А где же щиты? — озираясь по сторонам, спросил Антон.

— Слева, возле забора. Они теперь никому не нужны.

Бусла уверенно возглавлял процессию. За Антоном, как всегда, без причины хмурясь, шагал Акила; забегая вперед, вертелся под ногами Шнырик; не спеша, важно, надеясь, что путешествие будет забавным и необременительным, замыкал шествие Карандаш.

— А щиты тяжелые? — беспокоился Шнырик.

— Вдвоем поднять можно.

— Что, мы их отсюда таскать будем? Здесь до школы целый километр.

— Машину найдем.

— Какую машину, где ты ее возьмешь?

— Вон у Карандаша отец шофер.

— Правда? А он согласится? — Антон, отстав, пытливо взглянул Карандашу в глаза.

— Если я попрошу, на что хочешь согласится.

Карандаш хмыкнул, весело сплюнул в канаву—успех всей затеи, оказывается, зависел теперь и от него.

Бусла обошел гаражный городок, остановился возле сваленных в кучу деревянных щитов. Наверное, когда гаражи только начали строить, они служили забором. Рядом на выжженной земле ровным кружком лежал прибитый дождем пепел.

— Жгут,— заметил Карандаш.— Раньше тут куча больше была.

— Надо брать скорей, пока все не сожгли.— Шнырик засуетился, но, схватившись за щит, отступил. Тот был и грязен, и тяжел.

— Надо сперва спросить... — Не дожидаясь, пока Бусла остановит его, Антон пошел обратно, к будке сторожа. Ребята остались на месте, только Шнырик, скорее из любопытства, чем из желания помочь в трудном разговоре, присоединился к Антону.

Сторожа в будке уже не было, он медленно прогуливался по гаражному двору. Антон прыгнул через шлагбаум, подошел.

— Кто такие?

Сторож, мужчина в ушанке и ватнике, с безусым, еще совсем детским лицом, встретил их почти враждебно.

— Мы из школы, насчет щитов.— Антон начал объяснять, зачем они оказались на территории гаража.

Сторож слушал, потягивал сигаретку, лицо его оставалось безучастным.

— Зачем вам эти щиты, вы же все равно их сожжете? — вмешался в разговор Шнырик.

— Велят сжечь — сожжем,— отбросив сигаретку, подтвердил сторож.

— Зачем же жечь? — с отчаянием спросил Антон.

Сторож молчал, поглядывая то на ворота, то на ребят.

— Вы что, хоккей не любите?

— Отчего же, на ЦСКА посмотреть люблю.— Сторож неожиданно смягчился.

— А у нас тоже своя команда будет!

— Щиты-то, они не нужны, это факт,— наконец согласился сторож.— Но что ревизия скажет? Они же числятся.

— А вы скалеите, что школе передали.

— Не знаю.— Сторож покачал головой.— Поговорите с Федосеевым, он у нас начальник.

— С Федосеевым,—подпрыгнул от радости Шнырик.— Так я же с его сыном монетами менялся.

— Что такое, почему никто не садится? -Брови Елены Петровны в недоумении взлетели вверх.

— Елена Петровна.—Антон шагнул вперед, от волнения заговорив низким, густым голосом, чуть ли не басом.— Нам разрешили взять щиты для площадки.

— Для коробочки!—крикнул Бусла.

— Да. Нужна записка, что школа просит их передать. А то в гараже ревизия молеет быть.

Елисеева, сгорая от любопытства, встала на цыпочки, чтобы увидеть, что происходит у доски.

— Никаких записок я писать не буду.— Елена Петровна бросила на стол свой лакированный черный портфель.— Запишите тему: творчество Н. В. Гоголя, основоположника критического реализма в русской литературе.

Она подошла к окну, резко обернувшись, поймала взглядом сверкнувшую на солнце стальную пилочку, которой Елисеева полировала ногти, и осуледающе покачала головой.

— Годы леизни: тысяча восемьсот девятый тире тысяча восемьсот пятьдесят второй. Что это была за эпоха, Акимов?

Акила, поднятый неолеиданным вопросом со своего места, беспомощно оглядывался по сторонам.

— Это девятнадцатый век.

— Совершенно верно,— не без иронии кивнула учительница.

— Шныров, напомни нам, где родился Гоголь.