Николай Мамин - Знамя девятого полка

С треском, до самого низа расползается гимнастерка, открывая поросшую черным витым волосом грудь.

– На что вам наши тряпки нужны? Есть закон – и пленный солдат носит своя форма… – прямо в смуглое, чисто выбритое лицо капитана раздельно бросает Джалагания, вздрагивая всем своим сухим, мускулистым телом. – Мы еще лица не потерял. – Он говорит негромко, но слышат его все – так напряжен и страстен его глуховатый грудной басок.

Смуглый, отступив на шаг назад, гаркнул что-то в сторону ближней вышки, и сразу где-то в глубине двора встревоженным комариным зумом заныл электрический звонок, а из крайнего барака за проволочной зоной, на ходу доставая обоймы и поблескивая примкнутыми ножевыми штыками, одинаковым зеленым горохом посыпались солдаты.

Двое, в спешке спотыкаясь через порог, выносили на улицу станковый пулемет, широко растопырив три голенастые лапы его лафета.

Переднему ряду было видно, как глубоко и жадно впились в сыроватую землю острые когти пулеметной треноги. Черный сосредоточенный зрачок дула скользнул по их лицам, качнулся, замер, и каждому показалось, что пулемет уставился как раз в его переносицу.

Солдаты двойным полукольцом оцепляли передние ряды. Четко ударила команда смуглого, итак же четко с сухой рассыпчатой дробью взлетели на руку карабины.

– Мы будем иметь небольшой разговор…– отчетливо сказал немец-переводчик, когда капитан достал из кармана массивные золотые часы. – Дается одна минута на размышление.

Русские стояли хмуро и молча.

Смуглолицый подержал часы на ладони и положил их обратно в карман. Солдаты разом подтянулись, крепче перехватили оружие.

– Да черт с ним и с барахлом…– горячим шепотом выдохнул было кто-то из заднего ряда в самое ухо Третьякову, но спокойно, внятно отрубил из-за плеч комиссара чей-то напряженный молодой басок:

– Прекращайте комедию. Фуражек даже не снимем, раз на то пошло.

Второй офицер очень пристально, долгим запоминающим взглядом посмотрел на кричавшего, на переднюю четверку – он точно зарисовывал их в памяти.

– Зер гут (Очень хорошо) …– вдруг очень ровно и даже с некоторым удовлетворением, как показалось переднему ряду, сказал он, упорно ни во что не вмешиваясь.

Солдаты скашивали глаза на правую руку смуглого офицера: все их военное прошлое не баловало разрывами между угрозой и приведением ее в исполнение – вот-вот правая рука капитана могла взлететь кверху, подтверждая повисшую в воздухе команду.

Пулеметчик – молодой, наглолицый, повернув к старшему сведенное напряжением лицо, не отрывая рук от затыльника пулемета, тоже следил за пальцами капитана.

А капитан, столкнувшись взглядом с Костой Джалагания, прищурясь, со злорадным любопытством рассматривал лицо грузина. Саркастическая усмешка кривила его губы.

Коста еще вздрагивал от злобного возбуждения. Мерзавцы! Тыловые полицаи! Этому-то вы научились в совершенстве, диктовать всякую пакость безоружным людям из-за щитка пулемета.

Вдруг смуглый капитан, не отводя глаз от подергивающегося лица кавказца, размеренным, еще не потерявшим строевой четкости шагом подошел вплотную к переднему ряду.

Иван Корнев, порывисто вздохнув, сосредоточенно, как в мишень, уставился в косой крест портупеи на груди офицера. ,.

Обтянутый лайкой палец смуглого, словно в стену, ткнулся в грудь старшины Джалагания.

– Юде? (Еврей?) – сдавленно выкрикнул он.

– Отвечать, когда спрашивают! – взвизгнул переводчик.

– Пачему Иуда? Чэловэк, как все,– сразу успокаиваясь, с усмешкой сказал Коста и поднял свои густые блестящие брови.

Помолчав, точно любуясь проступившим на лице врага недоумением и все с тем же богатейшим презрительным спокойствием, он спросил:

– Понымаишь? Кавказский чэловэк. Иудой эщо не был. И зачэм кирчишь? Ишак кирчит. Начальник спокойно гаварыть должен, панымаишь?

Офицер бешено рявкнул всего лишь одно-слово.

– Ты! Шимпанзе! Шесть шагов вперед? Вон из строя! – завопил немец-переводчик.

Коста, гордо взбросив голову, совершенно спокойный, вышел из строя и вдруг усмехнулся с явным превосходством.

– Ти ошибся, капитан,– громко, конечно не для одного фашистского офицера сказал он.– Мы не боимса смерти. Нас многа. Умри один – встают дэсать.

Иван Корнев, взволнованно вздохнув, дотронулся горячими пальцами до руки Третьякова, стоящего с ним рядом.

– Без паники, сынок…– едва заметно пошевелились твердые губы комиссара.

Мускулистый, стройный, как хорошая скульптура, насмешливо улыбаясь, стоял старшина Джалагания перед замершими рядами. Большая зеленая муха, звеня, кружилась над его плечом.

– Зехц манн – фораус! (Шесть человек – вперед!) – злым голосом скомандовал смуглолицый.

Шестеро конвойных одинаковым заводным шагом манекенов вышли из строя и встали в ряд против Косты. Все так же спокойно и презрительно улыбаясь, кавказец смотрел на своих палачей, на товарищей, на капитана – разговор шел не о пропотевших и грязных отрепьях, а о солдатской чести. Над его головой ярко светило солнце, и другие, остающиеся жить люди должны были поучиться у него древнему азиатскому искусству – умирать с достоинством, спокойно улыбаясь.

Четыреста пар глаз, не отрываясь, смотрели на Джалаганию – его спокойная усмешка действовала на всех. Она как бы говорила каждому: запоминай, смотри, это совсем не так трудно, понимаешь? Ты видишь, я улыбаюсь!

Офицер опять заклокотал яростной скороговоркой.

– Итак, в последний раз,– закричал переводчик.– Или вы раздеваетесь, или ваш товарищ…– он резко повел рукой влево.

То, что произошло дальше, было так стремительно и нелепо, что ни Иван Корнев, ни стоявшие за ним красноармейцы и военные моряки не поняли сразу, что случилось, с белокурым великаном в танкистском ватнике.

Или Коста был слишком вызывающе спокоен, и это накаленное ненавистью спокойствие само по себе взбесило фашиста, или ему почудилось, что грузин вдруг весь подобрался, готовясь к последнему прыжку, чтобы вцепиться в ближайшее вражеское горло. Фашистский офицер коротким яростным рывком вырвал пистолет из расстегнутой кобуры и сам подался вперед к застывшему против шестерки солдат Косте.

Выстрел ударил коротко, туго, словно раскололся огромный сухой орех. Коста продолжал стоять, а белокурый танкист за его спиной упал, не сгибаясь, лицом вперед, словно подрубленная у основания статуя.

Все это произошло до того быстро, что страшная простота случившегося на минуту оглушила людей, и они продолжали стоять неподвижно.

Второй немецкий офицер, все еще продолжая играть роль постороннего наблюдателя, меланхолически барабанил пальцами по свастике на широкой пряжке своего лакированного ремня.