Николай Мамин - Знамя девятого полка

– Так ин Норвегиен? – сумрачно, вслух спросил сам себя Шмелев. – В Норвегу, значит, пойдем? Ну, что же… краснофлотцами, командирами хаживали, вот и каторжанами довелось… – Капитан-лейтенант угрожающе тряхнул своей забинтованной головой. – Ну, до дна так до дна. Платить Гитлер будет.

– И-эх! Попали на баржу с номером девятым! – с отчаянной и мрачной веселостью пропел Иван и, еще от дверей занимая место, с маху швырнул бушлат на верхние нары. Все подбиралось одно к одному, не хватало только своей же, советской торпеды в борт этого каботажного ветерана.

Иван открутил медную задрайку иллюминатора и, рискуя получить пулю в затылок, по самые плечи втиснулся в его круглую пробоину.

Впереди были сумерки, неизвестность и, хотя одним заливом предстояло плыть более суток, просторное и наполненное широким штормовым ветром слово «океан» необычайно взволновало Ивана. Но на что ему, запертому в пустом трюме, теперь был и океан?

Река размеренно, ряд за рядом, гнала мелкие курчавые волны в залив, в Балтику.

Иван зажмурил глаза и сразу увидел другое, бывшее еще в тридцать седьмом, ровно за> год до призыва, после окончания десятилетки.

…Краны Северной верфи стальной вышивкой нависали над окраиной в белесом мареве июньских ночей. Корневы только что переехали в Ленинград.

Отмыв въедливую пыль литейной, пообедав и переодевшись, Иван бросал через плечо ремень своего уже известного на всю заставу баяна. Опытные люди лишь по одному тому, как он клал руку на гармонь, признавали в нем мастера. Любая гармоника оживала в его руках, говорила чистым и звонким голосом. Играл он, склонив голову к самым ладам, встряхивая русыми волосами. Таким его и увидела в первый раз Елка на вечере заводской самодеятельности.

Ванюшка нахмурился и, угрожающе буркнув: «Опять за свое?», плюнул в толкущуюся под бортом мутную воду и отошел от иллюминатора.

Шмелев, освобождая ему место на нарах рядом с собой, сам не зная почему, оказал давно забытым языком своей юности, односложно и мрачно:

– Плюнь, старшина. Подумаешь, океан. И попомни: не навек его у нас забирают. Будем еще на нем хозяевами. Выживем – еще и в кругосветку сходим. Факт…

…Полотнище было из очень прочного двойного шелка, такого тонкого, что если свернуть его потуже, то весь метр материи можно было. протащить сквозь перстень.

«Девятый Кронштадтский полк морской пехоты» – было отпечатано золотом на середине полотнища. Даже измятое, перечеркнутое потеками пота и грязи, полковое знамя, казалось, излучало какой-то волнующий свет, так багрян и ярок был его неизносный шелк.

Третьяков задумчиво разглаживал складки знамени, словно лаская эти многострадальные рубцы. Золоченый галун по углам тонкого полотнища почернел, стал как бы железным. Звезда казалась не вышитой – откованной из целого куска металла. Все, кроме пылающего шелка, посуровело, почернело.

Глубокой ночью все пятеро, тесно сдвинув головы над скрытым от посторонних глаз знаменем, сбились в кучу на нарах в самом дальнем углу трюма. Вот так-таки потянуло людей глянуть на то единственное, что теперь оправдывало их существование перед погибшими однополчанами.

– Где же нам его держать-то ненадежнее? – очнувшись от тяжелого раздумья, шепотом спросил Иван Корнев.

Джалагания сердито сверкнул на него в полутьме своими южными, почти негритянскими белками.

– На груды дэржать. Гдэ больше знамя дэржать?

– А обыск?

Коста выдохнул весь воздух из легких, надулся и не нашел что ответить – все его представления о красоте воинского подвига опрокидывало одно короткое и тупое слово – плен.

Третьяков примиряюще усмехнулся.

– Да на груди только в романах знамена спасают. А тут деловое решение нужно. Пожалуй, лучше всего в бушлат вшить.

Тогда Шмелев, не говоря ни слова, снял с себя бушлат и, достав из каблука обломок лезвия безопасной бритвы, принялся подпарывать суконную подкладку. Сказал уже минутой позже, деловито и ровно:

– Старшины, от света!

Вшивали знамя между сукном бушлата и его ворсистой, теплой подкладкой часов до двух ночи, в потемках, по очереди, почти на ощупь.

– Никак ремонтируетесь, морячки?-вдруг сочувственно спросил кто-то из красноармейцев с другой стороны нар.

– Согласно уставу. Суббота сегодня,– солидно ответил за всех самый младший.

– Дружные они, матросы. Не то что наш брат… – с завистью вздохнули на нарах и опять замолчали.

Только поскрипывало, прогибаясь, корабельное железо.

Потом все пятеро долго осматривали бушлат, прощупывали швы, плечи, карманы – но потертый, черный, на двенадцати позеленевших медных пуговицах с якорями бушлат Шмелева ничем не отличался от остальных.

– Рост у всех один – второй. Носить будем по очереди, – пряча безопаску в стоптанном каблуке, командно определил Шмелев и, любуясь чистой артельной работой, еще раз встряхнул бушлат на вытянутой руке: – Теперь пусть хоть с собаками ищут. Пошивочная не хуже главвоенторговской.

Третьяков вздохнул глубоко и мечтательное

– А дай бы бог, с собаками-то… Представляете картину: глухой лес, мы идем, как под Волосовом, цепочкой. Только без конвоя. И обязательно с оружием. И нас ищут с собаками. Ищут и не могут найти.

Глаза комиссара были озорные, светлые, совсем молодые: человек верил в свое знамя.

Шмелев, блаженно зажмурясь, сдавил его локоть, и этот быстрый жест был похож на короткое рукопожатие.

Сказал капитан-лейтенант уверенно и громко:

– Нарисуем когда-нибудь и такие картины. Ну, а теперь – спать. Отбой!

Но в ту ночь заснули еще не скоро.

Тут же, под локтем, отделенные только стальным листом, кипели волны. Шаги часовых тупо били в железо над головой. Монотонными размахами качался подвесной фонарь, метались уродливые ступенчатые тени, ломаясь о выступающие, из темени ребра шпангоутов.

– Вот, Иван Корнев, – вполголоса, серьезно говорил комиссар, – выходит, это она и есть, твоя дорога в будущее. Неважно, что мы ее в свое время другой представляли… Жизнь поправки вносит.

– А мы с Елкой – помните ее, Андрей Федорович?– так и решили в первый же день войны,-неожиданно широко усмехнулся Иван, все-таки выпросивший себе бушлат Шмелева в первую очередь, – война первым университетом будет, а доучиваться позже придется. Так и по-вашему выходит?.

Под самым боком шипели волны. Стонало, прогибаясь, корабельное железо. Выходили в открытое море.

Фонарь, особенно круто мотнувшись, на секунду выхватил из тени похудевшее суровое лицо комиссара, его лысеющий крутой лоб, спрятанные глубоко в череп, спокойные, повидавшие мир глаза.

– Да хотя бы и так, – усмехнулся Третьяков.– Живой думает о живом. «Дум спиро сперо», (Пока дышу, надеюсь) – говаривали римляне. Что же себя мертвецами-то в отпуску считать? Ну, а знамя давайте все-таки носить по очереди все пятеро, больше шансов его сберечь…