Николай Мамин - Знамя девятого полка

Прижавшись щекой к ствольной накладке, на корточках сидел у его изголовья Ванюшка Корнев.

Опершись на винтовку, с постаревшим, мрачным, казалось закопченным, лицом стоял над ними Шмелев.

Настораживаясь, звенела страшная горная тишина. Только шепотом о чем-то очень древнем рассказывал ручей.

Несмотря на восковую бледность, лицо умирающего на минуту потеплело, став прежним незатейливым лицом самого обычного русского парня. Чуть приоткрыв глаза, Егор кивком подозвал к себе Ивана и шуршащим шепотом выдохнул ему в самое ухо:

– На Волге-то когда будешь… Если приведется… Так ты сыграй эту самую мою «Катю-пастушку» и обязательно меня вспомни. А в Енотаевске приведется погостить, зайди…– дальше Иван не разобрал слов, только беззвучно подергивались уже мертвеющие губы.

Так сурово и тихо отошел от жизни Егор Силов – бедовый волжский штурвальный с буксирного парохода «Арктика».

…Капитан-лейтенант первым поднялся от изголовья покойника. Закинул за плечи винтовку, отряхнулся от хвои.

– Забирай знамя и пошли, Ванек… – вздохнув и впервые за весь год войны называя своего краснофлотца уменьшительным именем, позвал он Ивана.

Иван осторожно, точно боясь разбудить спящего, начал расстегивать бушлат на его груди. Подкладка вверху отпоролась, и помятый грязный шелк, смоченный свежей кровью, точно помолодел, стал по-прежнему ярким, как почти год назад, когда знамя только передавал полку седоголовый генерал из штаба округа.

Поцеловав покойника в холодные, точно вырезанные из жести губы, Иван поправил бескозырку на его голове и, пальцы в пальцы, сложил руки мертвеца на высоко поднявшейся грудной клетке. Но помедлил секунду и, снова нагнувшись к холодеющим рукам Егора, собрал в кулак пальцы той руки, которая лежала над сердцем – стынущие пальцы так и остались плотно стиснутыми в кулак, словно мужественная и даже в смерти грозная эмблема.

…Лесом шли молча, а когда выбрались на опушку и уже снизившееся над плоскогорьем солнце, ударив прямо в глаза, зажгло игрушечные оконца далекого, крытого черепицей городка и густеющие тени синим торжественным нимбом тронули леса на отрогах дальних гор, капитан-лейтенант, зажмурясь, попросил тихонько:

– Ну, синеглазая фрекен Норге, по старой дружбе выручай беглых…

…Иван, тщательно осмотрев отпечаток, поднялся с колен, сказал шепотом:

– Точно. Они.

На автомобиле была голландская резина, и след этот явно оставила интервенция.

Только что проехали немцы.

Иван сразу узнал этот широкий, крупнорубчатый оттиск, знакомый еще по ленинградским дорогам.

Над головой вдоль шоссе звенели телефонные провода,– вероятно, передавали приметы трех русских и направление побега.

Труден путь по чужим лесам, по скалистым горным ребрам, хоть и сам-друг с винтовкой.

Светлая ленточка шоссе бежала с холма на холм, юрко соскальзывала в долины и, суживаясь, убегала все дальше в горы, терялась в них, неожиданно разматываясь у самого горизонта, за третьим, за четвертым ярусом лесистых отрогов.

Игрушечный, бесшумный, чуть пылит вдали автомобильчик – и кто за его рулем: квислинговский ли молодчик из «Националь-самлинг» или просто белокурый немногословный парень из тех, что на безлюдье, оглянувшись по сторонам, бросают русским за колючую проволоку хлеб и сигареты?

«Вот они, лучшие в мире горные шоссе, и больше всего телефонного провода на один километр это как раз тоже здесь приходится…» – вспоминает читанное когда-то капитан-лейтенант, звучно сплевывает и говорит вслух: – И все это на нашу голову. Уж лучше бы тайга или плавни, эх, там бы – как игла в стог!

– Куда теперь пойдем, товарищ командир? – хмуро спрашивает Иван Корнев. Сжатый кулак над только что бившимся сердцем еще стоит перед его глазами.

– Пойдем… в Финляндию! – вначале задумчиво, а в конце фразы решительно рубит Шмелев. И Иван невольно улыбается.

«В Финляндию. Ишь ты… Точно – в Парго-Лово. Ох, дорогой командир, спорый на твердые решения. Да и опытный. Всеми ветрами обдутый».

– На норд-норд-ост. Там Суоми между нашей и норвежской границами на клин схо-

дится, и там, в лесу, в болотах по-над самым морем… – Шмелев, вытянув руку вперед, делает ею волнообразное ныряющее движение и, глубоко вздохнув, заключает: – Шансов, правда, немного, но выбирать не из чего. Ну, а пока суд да дело, доставай-ка сухари, подкрепимся для начала.

Но подкрепляться пришлось значительно позже.

Еще одно шоссе прорезало лес совершенно неожиданно, словно кто-то рывком, как ненужную декорацию, убрал вдруг поредевшие деревья и бросил на их место светлую каменную ленту.

Шоссе летело через лес, прямое, стремительное и белое, как луч солнечного света в зеленых сумерках хвои.

Просека была прорублена точно по параллели– с запада на восток – и, словно широко открытые ворота, распахивалась прямо» в большой, пылающий и близкий закат. Восточный ее конец, обрезанный то ли крутым спуском, то ли поворотом, упирался в гору, поросшую строевыми соснами. В низких лучах заката гора казалась медной от множества прямых чешуйчато-поблескивающих стволов.

Мощный автомобильный мотор взревел совсем рядом,– вероятно, до этого машина стояла за поворотом. Было отчетливо слышно, как скрежетнула включенная передача.

Беглецы сразу упали на каменистую землю у самой бровки шоссе. Их закрывали только два больших черных пня да жиденькая поросль придорожного кустарника,

Машина, ревя и набирая скорость, промчалась в десяти метрах от них. На скамейках в ее широком кузове несколькими плотными рядами сидели немецкие солдаты, зажав в коленях карабины и глядя прямо перед собой.

Одинаковость формы, рыжих ранцев из телячьей шкуры и зеленых шлемов стирала их освещенные закатом лица. Немцы казались слитыми заодно с решетчатыми бортами своего тяжелого «бюссинга». Покачиваясь, молча, как бредовое видение, они пролетели над беглецами и пропали в дымных клубах заката.

Только, все удаляясь, ревел и ухал мотор.

– Вот это бы врезались! – шепотом сказал Иван, поворачивая к капитан-лейтенанту побледневшее лицо. – Чего они, спрашивается, стояли-то в лесу?

– Черт их знает. Может, шофер карбюратор чистил. А может быть, и вон ту сопку прочесывали.

Беглецы свернули в сторону от просеки и, стараясь не терять направления, пошли на восток лесом, метрах в сорока от дороги.

Но теперь и лес уже не казался таким дремотно-тихим и безобидным, как две минуты назад,– из-за каждого ствола и каждой замшелой колодины могло раздаться отрывистое «хальт», могли появиться голые черепашьи спинки шлемов.

Рука человека чувствовалась здесь во всем. Стрельчатые насечки на стволах сосен, вырезанные для стока смолы, кучи аккуратно сложенных сучьев, недавно спиленные пни говорили о близости жилья.