Николай Егоров - Утреннее море

— Оле-ег!

— Вилюрыч, — сипло отозвался Олег — был он совсем близко.

— Как ты там?

— Надо мною карниз… На выступе стою… Чтоб дальше пойти, не за что взяться!

— И хорошо! Не иди дальше, не иди, слышишь?.. Вниз можешь?

— Не могу. Там куст вырвался. Я опирался на него, а он вырвался…

— Давай вниз — руку подставлю. Там, где корни. Только осторожно. По миллиметру в секунду! Сможешь, по миллиметру в секунду?

— Лягу вот и попробую.

Долго не было слышно его, потом он сообщил:

— Лежу… Свешиваться?

— Ага, приступай!

Ощутив в руке рифленую подошву — Олег был в кедах, — Виль похвалил:

— Молодец, все правильно. Посмелей, посмелей!

Он приседал под тяжестью и сигналил:

— Смелей!.. Осторожней!.. Еще немного! Еще!

Виль сгибался до ломоты в ребрах и позвоночнике, до тумана в голове, но не выпускал ногу Олега, пока она не прижала руку к стволу.

— Ты ж мне пальцы раздавишь! — охнул весело. — Выпусти!

Олег стал на ствол, лицом в стену. Виль распрямился и обнял его. Парнишка мелко и часто дрожал.

— Ты в одном свитерке!

— Хотел, чтоб быстрей и легче!

— Садись, на ствол садись.

Виль помог Олегу, сам устроился рядом, стянул с себя куртку:

— Надевай! Не совсем, верно, сухая…

— Ни за что!

— Надевай, говорю! По шее дам! — голос аж дрогнул от сознания того, что Олег — вот он — и можно ему по шее дать.

Олег подчинился.

— Пяток минут перебудем еще, сил поднакопим и начнем спускаться, — Виль поправил на голове Олега капюшон, проверил, до предела ли застегнута молния. — Там нас ждут, там нас обогреют…

— Пока поднимался, тепло было, — стуча зубами, пожаловался Олег. — А как застрял…

— Молчи, силы береги, — Виль прижал Олега к себе, спросил: — Гроза где тебя застала?

— Чуть ниже. Там тоже дерево.

— Знаю… Чего ж ты не вернулся сразу?

— Была мысль. Но решил идти до конца.

— Что поделаешь, раз карниз помешал, — утешая Олега, сказал Виль. — И взяться не за что было!.. А так, если идешь, иди до конца, тут я тебя понимаю!

Кто понимает, тот рассудит: не проступок свершил Олег, а поступок — до конца шел! Как наметил, так и шел, за это — молодец! Отфыркиваясь и стирая воду с лица, Виль как бы отсек от себя торопливые мысли и распорядился деловито:

— Я — первый, а ты — за мной…

Виль про себя позабыл — про холод, про то, что саднит грудь, про то, что зудят сбитые руки и колени, — одно помнил: надо живым, целым и невредимым спустить Олега к подножию скальной стены.

В расселине они сделали остановку, и здесь нашел их Геракл Кузьмич:

— Травмы есть?

— Нету травм, — за двоих ответил Виль.

Бормоча что-то злое, Геракл Кузьмич набросил веревочную петлю на каменный зуб. Виль ругнул себя: «Чего ж не догадался взять моток? Всполошился, аж память отшибло!»

— Дуристы! — внятно произнес Геракл Кузьмич, убедившись в том, что веревка намертво охватила камень. — И как назло на базе только доктор, завхоз и я. Самому, вишь, пришлось мокнуть!

— Обсохнете! — Виль чувствовал, что и Геракл Кузьмич, злясь, радуется — все живы, целы, невредимы.

— Давай, скалолаз задрипанный, — приказал Геракл Кузьмич Олегу. — За мной давай, не бойся, не выроню роскошь этакую!

Виль спускался за ними, до конца расселины натыкаясь на веревку, натянувшуюся, как струна — двух человек держала. Когда она вдруг ослабла, понял — Олег и Геракл Кузьмич — на осыпи. Негнущимися пальцами взялся за нее, заплел ногами.

— Сам справишься? — окликнул снизу Геракл Кузьмич.

— Иду. Все нормально!

Над последней ступенью сунул ногу в нишу, а она скользнула, и веревку повело, а руки обожгло — дерануло о скалу. Виля кинуло боком на наклонный уступ, пальцы, не задержавшись, скребанули по камню.

Из глаз, как из-под металла, прижатого к абразивному кругу, вылетели пучки искр…

— Живой, говорю же, — очнувшись, услыхал он радостный и далекий голос Антаряна. — Живой!

Чей-то тоже далекий и приглушенный голос подтвердил:

— Живой!

«Уши заложило, — подумал Виль. — Сглотнуть и пройдет… Где я? На осыпи, что ли?»

Точно отвечая ему, Геракл Кузьмич далеко и приглушенно воскликнул:

— Счастье, что в плечо мне врезался, рукой не совладаю. Зато не раскокался о камни. — Поторопил: — Взялись!.. Помалу, помалу!

Искры закружились в глазах.

Снова очнулся он, лежа на чем-то мягком, покачивающемся, плывущем. Всюду плескалась вода, которую взбалтывал гром, в бело-синем свете плескались отдаленные, полные тревоги голоса…

Разбудила его боль. До сих пор ее не было, возможно, что он ее просто не почувствовал сгоряча. Возможно, слишком коротко было время возвращения сознания. Теперь боль, тупая, тягучая, но не сплошная — разбросанная островками, терзала. Будто под трактор угодил — не нынешний, с резиновыми скатами или на гусеницах, а давний, виденный в кино, с большими задними колесами, усеянными острыми металлическими шипами.

Он лежал на спине, укрытый по горло. Неторопливый, постепенно стихавший дождь шуршал на крыше, вялые удары грома сопровождались близким и тонким стеклянным звоном. Понял, что находится не в палатке, и открыл глаза, увидел неровно освещенный потолок, верх черного окна. Повернул голову туда, где был источник света, и встретил обеспокоенный взгляд Пирошки. Она сидела на стуле. За нею стояла вторая кровать — на ней кто-то спал. На тумбочке у стены — затемненная кусками ткани настольная лампа. На полу недвижно мерцал рефлектор.

Пирошка поднялась, шагнула к кровати, склонилась над Вилем:

— Как ты?

Худо было ему, а отметил перемену: встревожилась до того, что на «ты» назвала.

— Мы в изоляторе турбазы? На той кровати — Олег? Как он?

Он шевельнул рукой под одеялом — на то, чтобы выпростать ее, сил не было. Пирошка заметила это движение и осторожно опустилась на край кровати.

— Спит он. Растерли его спиртом, накормили, напоили горячим чаем… Спит… Я тебе чаю дам, а?..

— Не хочу…

Пирошка приблизила лицо к его лицу:

— Поташнивает?

— Ни-ни…

— Ты не утаивай!

— Ни-ни!

— Голова кружится?

— Болит. И сонная вся.

— Это, может, из-за высокогорья… Здешний доктор осмотрел тебя, уверяет, что переломов не должно быть. А вот сотрясение мозга…

— Меня вполне устраивает реакция на высокогорье. Откинь, пожалуйста, одеяло.

— Простынешь…

— За секунду?

Кисть правой руки была толсто забинтована, белая повязка перехватывала грудь, темнели зеленкой ссадины… Одеяло, нежно приминаемое руками Пирошки, снова окутало шею, плечи, грудь Виля.

— Видела, когда перевязывали? Очень там…

— А что такое — очень или не очень? — она смахнула с щеки слезу. — Мне больно…

— Давай без этого, — нарочито хмуро сказал Виль, — И отправляйся спать — нервишки у тебя сдают.