Сергей Антонов - Колючий подарок

Странное было это время.

На всей большой территории дома отдыха нас только трое — в столовой мы сидим за одним столом в большом зале с тремя застеклёнными стенами. Утром и днём мы видим в них сырые деревья, холодное беспокойное море и хмурое небо, вечером — черноту. Электричества нет — движок перестал работать, и по вечерам мы сидим с керосиновыми лампами…

Пушок исчез. Когда мы выходим из столовой, нас встречает теперь только Валет. Он сейчас уже не в сторонке, а там, где недавно стоял Пушок. Перепадает Валету мало — нас только трое.

Где теперь Пушок и почему не ушёл Валет?

Однажды, прогуливаясь после завтрака, я шёл по дороге, ведущей в город, мимо чайной. Возле неё стояли автомашины, а в самой чайной шумел народ. Жизнь здесь била ключом.

Дверь чайной то и дело открывалась, люди входили и выходили. Это было доходное место для собак. Здесь я и увидел Пушка.

Пушок не заметил меня, вилял хвостом, умильно уставив свои красивые глаза в одну точку — на бутерброд с колбасой, который доедал шофёр, стоя у машины.

Мне стало как-то обидно и грустно.

В тот день я отдал Валету большую кость с мясом, выловленную мною из супа, отдал и всё мясное, что осталось в тарелках соседей.

Утром, отправляясь умываться, я толкнул дверь, ведущую на веранду, и почувствовал, что она упёрлась во что-то мягкое, что сейчас же посторонилось. Выйдя, я увидел Валета — он потягивался и виновато вилял хвостом.

Давно уже с веранд, чтобы не гнили от дождя, были убраны диваны, на которых иногда ночью спали собаки. Где же он ночевал всё время, этот Валет? Неужели у меня на веранде, на коврике? Я наклонился и тронул рукой коврик — он был ещё тёплый. И тогда я вспомнил, что раз или два до сегодняшнего дня, открывая дверь, я толкал что-то мягкое, что потом исчезало. Значит, это был Валет…

В тот же день после обеда уехали два моих товарища, и я остался один… Один в доме, один в парке…

Неужели теперь уйдёт и Валет? Что ему может перепасть от одного человека? Я думал об этом — мне не хотелось оставаться совершенно одному.

В течение дня я видел только заведующую столовой, которая сама подавала мне еду, и иногда уборщицу. Все остальные давно были рассчитаны, а те из них, кто остался, готовили дома к зиме, и я никогда их не видел.

А дождь шёл по-прежнему часто, ветер гнал на берег волны, хмурое небо падало на землю и не могло прихлопнуть её, сырую и холодную, наверное только потому, что легло в своём падении на вершины гор. Но на нашем участке гор не было, и небо прогнулось, и оттуда лилась и лилась вода.

Когда дождь переставал, порывы ветра стряхивали с деревьев капли, и казалось, что дождь идёт и идёт.

С тревогой я ждал наступления вечера, а вечера стали наступать рано. Я представлял себе, как буду сидеть в комнате, на втором этаже. На столе керосиновая лампа, за которой нужно всё время следить, чтобы не коптила, за окном темнота, тишина, сырость. В течение многих часов я не услышу ни голоса, ни шума, я один в большом мокром парке с опустевшими домами. Контора и домик директора далеко, на другой территории, жилые дома посёлка — ещё дальше.

Мне уже хотелось немедленно уехать, но я не мог этого сделать, потому что билет был заказан на определённое число…

Я остался один, но Валет не ушёл. Он по-прежнему стоял у входа в столовую и ждал. Мы по-братски разделили с ним обед, и он поплёлся за мною к дому. После обеда я спал, а когда проснулся — было уже темно.

Нащупав спички, я зажёг лампу, оделся и сел за стол работать. На улице было ветрено, я слышал, как шумят деревья, видел, как в тёмном-тёмном прямоугольнике окна появляется и исчезает веточка тополя с жёлтыми листьями. Шумело ещё море. И — всё! Сознание, что я больше ничего и не услышу в этом покинутом всеми месте, угнетало меня.

Я встал и прошёлся по комнате. Половицы заскрипели под моими ногами. Вот, пожалуй, ещё этот скрип! А впереди — вечер, ночь, а завтра все снова и послезавтра — и так до конца, ещё несколько томительных дней.

Я снова сел за стол — нужно всё-таки работать. Но работа не двигалась. Можно было сходить в посёлок, но я представил себе, как я один в темноте пробираюсь по мокрым аллеям, иду по такой же, вдобавок ещё с ямами, дороге — и мне не захотелось никуда идти.

Но дверь я — сам не знаю зачем — всё-таки толкнул. Она упёрлась во что-то…

— Валет! — радостно воскликнул я. — Валет!

Озябший Валет не решался войти в комнату и стоял, переступая с ноги на ногу и поджав хвост.

— Валет, сюда! — сказал я и стал почему-то хлопать себя по коленке. — Сюда!

Валет вошёл в моё жилище, потянул носом воздух и, повернув морду ко мне, остановился в ожидании.

Я вышел на веранду, вытряхнул коврик, на котором спал Валет, и, взяв свой, лежавший у кровати, соорудил из них постель Валету в углу комнаты.

Валет улёгся. Он дремал, иногда, забывшись, тихонько скулил, чихал, подходил к столу, где я работал, и я видел умные глаза, словно покрытый дерматином влажный нос, лохматую морду…

Я был не один.

Умное, понимающее меня существо жило рядом, и я иногда гладил Валета, трогал его только затем, чтобы почувствовать тепло другого, кроме меня, живого существа.

В девять часов мы пошли ужинать. Валет бежал впереди, всё время сворачивая то в одну, то в другую сторону. Небо было затянуто облаками, фонари не горели, аллеи были совершенно темны. Слабый свет электрического фонарика выхватывал из черноты то зелень кустов, то гальку, которой были посыпаны дорожки.

— Валет, — звал я своего спутника и сейчас же слышал шорох гальки, переворачиваемой лапами собаки, и через мгновение — влажное дыхание где-то около колена. Некоторое время он шёл рядом со мною, и я даже чувствовал его тепло.

После ужина мы отправились гулять, и я то и дело звал:

— Валет! Валет!

Он прибегал ко мне, тыкался мордой в ноги, и я слышал, как он дышит и шевелит мокрым языком.

Ночью он спал у меня в комнате, и едва я утром успел шевельнуться, он подбежал ко мне и, отчаянно размахивая хвостом, стал смотреть на меня, ожидая, когда я встану, и в нетерпении переступая с ноги на ногу, и зевая.

Быстро промелькнули оставшиеся до моего отъезда дни. Мне не хотелось уезжать. Здесь мне жилось тихо, спокойно, я много работал и знал, что в Москве так работать не смогу. Но дом отдыха закрывался. Подготовительные работы к зиме были закончены, работники распущены, кухня, которая обслуживала их, закрывалась, директор уезжал в Москву.

Должен был ехать и я.

После обеда пришла машина.

— Ну, счастливо вам! — сказал мне директор.

— Счастливого пути! — пожелала мне заведующая столовой.

Валет стоял рядом и молча махал хвостом.

Машина тронулась, а Валет побежал за ней, и ни разу он не свернул в сторону — не обнюхивал ни телеграфные столбы, ни кусты, ни заборы.