Янис Яунсудрабинь - Белая книга

— Ар че гивапа доктурка? [10] Здесь лекарка живет? (литов.)

Скольких лекарей и даже настоящих докторов миновал он на дальнем своем пути!

Бабушка моя врачевала не только людей, но и скотину. Сибирскую язву она ну прямо-таки рукой снимала, успокаивала колики; даже у свиней от ее слов спадала опухоль. Она заговаривала рожу, водой смывала падучую, чахотку и желтуху, унимала зубную боль и обезвреживала змеиный яд. Право, я не знаю ни одного недуга, который не убоялся бы единоборствовать с моей бабушкой, — разве что одна смерть.

Чаще всего бабушка шептала на соль. Но бывали болезни, на которые соль не оказывала ни малейшего действия. В таком случае приходилось шептать на сметану либо на воду. Сперва бабушка спрашивала, какая у больного хворь, и лишь после этого выбирала нужный продукт. Но вдобавок ей непременно надо было знать имя больного, а если речь шла о скотине, то какой она масти.

Получив все необходимые сведения, бабушка удалялась в кладовую и там нашептывала. А зимою, в стужу, или когда в батрацкой было мало народу, бабушка свершала свое действо тут же, только перегнувшись через кровать. Я наблюдал за ней с превеликим любопытством. Она не шептала, а просто чуть шевелила губами и помешивала ножиком соль в тряпице.

— Кто обучил тебя этим словам? — как-то спросил я.

— Тетка Касала, сестра моего отца, перед смертью.

— Перед смертью?

— А по-другому нельзя, не то заговорные слова потеряют силу. И человека этого смерть не примет, покуда он слова не передаст другому.

— А как она тебе их передала?

— Тетка Касала лежала в пуньке у Дамасанов. Я зашла туда поглядеть, не надо ли чего. А она меня чуть слышно окликает: «Это ты, Лиза?» Я отвечаю: «Тебе чего?» — «Мне-то ничего, а вот тебе… Может, возьмешь мои наговорные слова?»

Мне как-то боязно стало, но до того она жалобно помолилась — возьми, дескать, не то смерть не принимает. Я и согласилась. Велела она мне вытянуть из метлы прут, стать подле нее на колени и делать на пруте отметинки, покамест она будет слова говорить. А как все слова скажет, сразу прут отнести в избу и кинуть в огонь.

— И после этого ее смерть приняла?

— Когда я воротилась в пуню, тетка Касала уже преставилась.

Чудодейственная сила заговорных слов поражала меня, внушала мне истинное благоговение, но воспользоваться ими, когда я сам занемог, мне все же не пришлось.

Помнится, мать с бабушкой так и не смогли заставить меня испить заговорной воды. У меня в ту пору жестоко разболелись зубы. Я стонал день и ночь, так что самому себя стало жалко. Я прикладывал к щеке носок с теплой золой, держал во рту дым от трубки, — ничего не помогало. Больной зуб будто вырос и стал гораздо длиннее других зубов. Я ничего не мог в рот взять, хотя меня угощали всем, что было самого вкусного в нашей кладовой.

Тогда бабушка вызвалась пошептать на воду, и чтобы я этой воды испил и глоток подержал во рту.

Я на это — ни да, ни нет.

И вот подносят мне маленькую кастрюльку с водой. Пригубил — какая-то соленая слизь, — нет, не стану я ее пить.

— Ишь, ломоты какие! А розга где? — спрашивает бабушка и смотрит в угол за плитой.

Подошла ко мне и моя мама.

— Выпей, сынок, — уговаривает она меня. — Боль уймется. И вода ведь не горькая. Чуть сольцы подсыпано.

Но мне чудится, что если выпью такой воды, то превращусь в грязного старика. И я сквозь стиснутые зубы выдавливаю:

— Нет!

— Еще упрашивать! — негодует бабушка и хвать мою голову. — Ну-ка, Ева, вливай ему в рот, я подержу.

«Как бы не так!» — думаю я. Зуб мой больше ни чуточки не болит.

Бабушка берет ложку и хочет черенком насильно открыть мне рот. Мать уже подносит кастрюльку с водой. Ловким пинком я вышибаю кастрюльку из ее рук.

Само собой понятно, что меня попотчевали другим лекарством, после которого я забылся сладким сном и проснулся совсем здоровым.

Как знать, может, если б я выпил заговорной воды, она бы мне тоже помогла…

У дедушкиной сестры Евы был крашеный зеленый сундук. И у этого сундука была удивительная крышка. Приподнимешь ее, повернешь задвижки — из нее вынется вторая крышка. Там, между обеими крышками, Ева устроила тайник для разных своих ценных вещей. Она хранила в нем старинные шелковые ленты, самодельные кружева и чепцы. В молодые годы Ева работала прачкой у господ в имении Дзерве, и оттуда ей досталось немало разного добра.

Но больше всего притягивали меня к Евиному сундуку картинки, которые сплошь устилали изнутри обе крышки. Помню, как томилась моя душа возле заветного сундука, когда мы опять пришли к Еве в гости. Я с великим нетерпением дожидался, когда ей наконец понадобится открыть сундук, чтобы показать моей маме какую-нибудь материю или что другое. От сундука я не отступал ни на шаг — то суну палец в замочную скважину, то в нее подую, то попробую приподнять крышку. Все напрасно, сундук заперт, и накрепко. Однако Ева догадалась, чего мне хочется.

— Ну, ты, господин малевальщик, видно, опять хочешь на мои картинки посмотреть?

Звякнул ключ, Ева отперла сундук, подняла крышку. Теперь уж можно без спешки, хорошенько рассмотреть все картинки — Ева с мамой опять уселись и занялись разговором. Уцепившись за края сундука, я привстал на цыпочки и смотрел, смотрел… Передо мной открылась богатейшая выставка, от которой дух нахватывало. Какие краски! Сколько интересного! Больше всех мне нравились картинки про Иисуса и его мать Марию.

На самой первой картинке Иисус еще младенец, в рубашонке, как все малыши. Но над головой у него желтая дужка — сияние святого духа. По желтой дужке распознаешь, что это Иисус. В одной руке он держит крест, другой руной обнимает белого ягненка.

— Наверно, это тот самый ягненок, которого в воскресной молитве поминают? — сказал я, оборотившись к Еве.

— Да, да… — разом буркнули она и мама, даже не глянув в мою сторону.

Я стал рассматривать следующую картинку: Иисус сидит у матери на коленях. Ручки раскинул, улыбается. У Марии большие темные глаза.

А вот Иисус распят на кресте. На голове терновый венец, ноги скрещены, прибиты к кресту огромным гвоздем. Я сразу почувствовал боль в руках и ногах. Рядом с этим еще другие кресты, к ним тоже пригвождены люди. А вокруг, будто лес густой, кольцо воинов с острыми копьями. На следующей картинке Иисус в могиле, тело его вытянуто, застывшее, зеленого цвета. На бедрах белая повязка, а так он весь нагишом. Края картинки расписаны золотыми цветочками. Наверно, очень дорогая.

А картинка с турецкими солдатами! Они выстроились длинными рядами, в руках кривые сабли. Один стоит прямо, другой чуть пригнувшись, и так весь длинный строй. Турки в широченных, как юбка, штанах, в красных мундирах. У каждого на голове вроде бы колпачок с пушистой кисточкой.