Янис Яунсудрабинь - Белая книга

Мешки мы набили доверху, время было на исходе. Мы спешили домой, почти невидимые под нашим грузом. Шли молча, только на коротких привалах мать спрашивала, не слишком ли мне тяжело.

А я и не чувствовал ноши, потому что все время думал об алом шиповнике да о цветке папоротника.

Может, это и неприлично, но я ходил в баню с женщинами. И тут ничего нельзя было изменить. Во сто раз охотнее ходил бы я с мужчинами, но это было невозможно. Вымыться как следует я еще не умел, а угодить в дедушкины лапы означало жестокую пытку. Однажды я это испробовал. Сперва дед поднял меня на полок и поддал такого жару-пару, что я чуть не задохнулся. Лежа навытяжку, я должен был без хныканья по очереди подставлять под дедов веник живот, спину, бока. Веник был мягкий, душистый, но кожа от такой порки горела огнем. Под конец я кубарем скатился с полка и припал к кадушке со студеной водой, чтобы хоть немножко перевести дух. Я охлаждал ею лицо и фырчал, как кошка. Потом наступило самое страшное — головомойка. Дед разрешил мне только намочить волосы, а за дальнейшее взялся сам. Большущим куском мыла он быстро натер мне макушку и давай скрести мою головушку когтями. Я извивался от боли, плакал, кричал, я сделал попытку спастись бегством, но дед ухватил меня за руку, раза два огрел верхним концом веника и, зажав между колен, продолжал мытье. Мыльная пена сползала мне на лицо, щипала глаза, набивалась в нос — ему и горя мало! Потом он взялся меня ополаскивать. Горячий ливень окатывал меня без передышки, я даже не успевал воздуху глотнуть.

В жизни моей это было страшное событие. Пожалуй, нынче я бы такой пытки не выдержал, умер бы на месте. По сей день не могу без содрогания слышать слово «баня». И всякий раз вспоминаю деда. А то бы я не завел о нем речь в этом рассказе.

На другой день мать вздумала проверить, чисто ли мне вымыли голову. И что же она увидела? Вся голова сыночка сплошь в запекшихся царапинах.

Мать показала деду его художество.

Дедушка дивился: да он же только слегка почесал! Ишь, барчук-неженка! Черт-те что! До такого дотронуться не смей.

С тех пор мама брала меня с собой в баню. Знакомые мягкие руки прикасались к моему телу. Знакомые чуткие пальцы перебирали мои волосы. В сумраке, в клубах пара, я бродил среди женщин и вовсе не чувствовал, что мне там не место.

Вот почему я совершенно был сбит с толку, когда однажды в парную вошли девчонки-школьницы и, заметив меня, подняли отчаянный визг и метнулись через высокий порог в предбанник.

— Мальчишка! — вопили они. — Девочки, милые, в бане мальчишка!

Затем последовало самое ужасное. Вопли девчонок перепугали меня. Решив, что в баню забрался какой-то мальчишка-разбойник, я опрометью бросился следом за беглянками.

Те завопили пуще прежнего и поскакали из бани прямо в кусты.

Я не знал, куда бежать, и со страху разревелся. А в бане все хохотали, словно ничего страшного не случилось.

Когда мы наконец оделись и вышли, школьниц нигде не было.

— Но одежка-то их в бане! — сказала хозяйка и стала беглянок звать.

Из густых кустов возле бани робко отозвались два голоска.

— Вот дурехи! — сказала хозяйка. — Ребятенка не видывали! А ну, Яник, сбегай, постращай их как следует!

В кустах раздался пронзительный двухголосый визг.

Только тут я понял: девчонки-то убежали из-за меня!

Ох, как строго мне было наказано не ходить к соседским пастухам!

Я помнил об этом, топтался на хуторе, терпел, но порой соблазн бывал столь велик, что я забывал о неизбежной расплате и убегал.

Да и как не убежать! В ольшанике возле школы так чудесно заливается кларнет. Рудис сделал его сам.

На нашем выгоне я подбегаю к жердяной изгороди, влезаю на прясло. Ну да, на школьном выгоне пасется стадо, как раз невдалеке от ограды. А Рудис прислонился к ней и играет на своем кларнете. Ничего, я же только на минутку!

И вот я стою перед музыкантом. Сияющими от восторга глазами смотрю, как его длинные пальцы подымаются над черными дырочками кларнета. Тем временем коровы отошли подальше, и мы на несколько шагов продвинулись за ними. Не беда, до моего дома рукой подать.

— Сбегаем в дальний конец, — зовет Рудис. — Я тебе молотилку покажу.

— Молотилку?

— Я сам ее смастерил. Всю весну провозился, а теперь готова.

— Большая?

— Маленькая. За раз берет две-три соломины. Зато как молотит: тэк-тэк-тэк! — и готово.

Я еще никогда не видел молотилки и поэтому остался.

Мы побежали в дальний конец выгона. Рудис начал искать молотилку под одним можжевеловым кустом, под другим — молотилка исчезла. Не иначе мальчишки из Квичей утащили.

Но у Рудиса в запасе другая приманка:

— Козий сыр ел?

— Нет.

— Вкуснотища! Погоди, скоро мне полдник принесут, я дам тебе полкуска. Сам увидишь.

Как же не отведать козьего сыра? И я остался.

Тут Рудис вытащил пухлую колоду карт, истрепанных, засаленных, и мы стали играть в подкидного дурака.

— А-уу! Рудис! Гони домой!

Я встрепенулся. Как, уже вечер? Не чуя под собой ног, с дрожью в сердце, скакал я, как заяц, по школьным пашням и по нашему выгону в надежде попасть домой раньше, чем заметят мое долгое отсутствие.

А как было утерпеть и не проведать Кикерского Мика? Он пас скотину близехонько от нашего конского выгона. Вокруг пней там было полно костяники, а в орешнике пропасть орехов. Кроме того, Мик был искусный мастер по корзинам. Он плел и круглые корзинки, и продолговатые, и четырехугольные и дорого их продавал. За самые красивые выручал по пятнадцать копеек.

Мик обучал меня, как расщепить палку ровно пополам, как отломить тонкий прутик. Надрезать, перегнуть на колене, — всего и делов. Он рассказал мне, из какой лозы лучше плести корзинки, какая самая ломкая, а какая самая крепкая. А уж из козьей ивы — красота!

Мы перегнали стадо за горку, где были заросли козьей ивы. Какие яркие крупные листья! И лоза гибкая, будто выпарена! Ну, а время меж тем летело как на крыльях, и опомнился я где-то за три версты от дома в незнакомом месте, а мне ведь настрого приказано не бегать к соседским пастухам…

Но после наказания, денька через два-три, я снова жадно шнырял глазами по округе.

Ой, да там под взгорком свиньи копаются? И вроде бы за огромной пестрой хавроньей мельтешит целая орава таких же пестрых поросят? Я немножко пробежал краем луга, пригляделся. Во-он на закрайке сидит пастух. Я его знаю, мы с ним даже в родстве. Ну уж к родне-то в гости на минуту-другую сбегать можно.