Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки

Беня тормознул возле солидного грузина:

— Эй, Гоги, почем виноград?

— А ты что, брать будешь? — настороженно спросил тот.

«Надо же, чисто говорит!» — удивился Брига.

Глаза заметили: коробочка с мятыми рублями в коробке, в прилавке, крупные купюры грузин кладет в карман. Беня велел фруктов не брать, только деньги. А хотелось, ой, как хотелось!

А Беня вел свою игру: лениво ковырялся в дальнем лотке. Вот сделает к нему Гоги шаг — можно будет увести коробочку с рублями. Брига повернулся спиной к грузину: мясо вроде разглядывает, а глазом-то косит. Гоги стоял как приклеенный.

— Гнилья-то понакидал! — нарочито громко проговорил Беня.

Грузин застыл. Беня чуть не по локоть запустил руки в лоток.

— Ты пальцы убери! Денег нет — товар не порть. Проходи!

— За просмотр у нас денег не берут.

За спиной у Бени зароптала очередь:

— Парень, ты брать будешь?

А он только того и ждал.

— А ты будешь гнилье это хавать? Народ, на вас тут бабки рубят и фуфло пихают.

Народ заинтересованно подтянулся. Беня поймал волну и вещал возле прилавка:

— Кавказня! Везде окопалась, ступить некуда. В магазине цена тому винограду полтинник за кэгэ. А у него? Люди! А? Он же его небось марганцем накачивает. Вот у него он и красный такой, спелый… А? В марте, да?

Толпа на миг онемела. Потом прорвало:

— Ты не берешь — отойди.

— Почто марганцем-то?

— Это что марганцовкой, что ли? Она ж ядовитая!

— Да отойди ты от прилавка, босяк!

Беня вдруг хватанул ягоду, выдавил на ладонь.

— Вот смотрите, я ж говорю марганцовка!

— Та не может того быть! Люди, яка така маргинцовка? — спросила полная тетка.

— А не веришь — на, попробуй! — Беня сунул ладошку под нос хохлушке.

Тетка шарахнулась:

— Та хиба я дурнее тебя? Бачу, шо маргинцовка, — и затопала прочь.

— В самом деле марганцовка, простите? — тронула ее за рукав бабулька в смешных очочках.

— А то! — ответил за хохлушку Беня, демонстрируя всем желающим свою ладошку, испачканную виноградным соком.

Очередь начала рассасываться. Маловеры и сомневающиеся жужжали напряженно и вразнобой, угрожающе. Нюхали сок с чумазой ладони, смотрели, однако попробовать никто не решался. Невозмутимый Гоги не выдержал. Обо всем забыв, рванул по долгому ряду остановить, спасти если не выручку, так хоть репутацию.

Вот тут Брига и метнулся. Миг — и коробка с рублями оказалась в его кармане. И чудно: не заметил никто.

— Гдэ, щенок, марганцовка? Гляди: вот, ем! Сам ем! — сбиваясь на акцент, кричал Гоги.

Краем глаза Брига заметил, как продавец сунул в рот горсть винограда и заработал челюстями. Мальчик, не торопясь, пошел к выходу. Сердце билось о ребра пойманной птицей: «Сейчас схватят, сейчас спохватятся! Хочется сорваться, но Беня четко сказал: «Пока шухер не заметишь, не беги. А то махом поймут. Но и не тяни. Понял?»

На улице Женька не выдержал, помчался со всех ног к парку. Отдыхиваясь, устроился на лавочке. Теперь ждать…

Оголтело горланили воробьи, возвещая конец долгой голодной зимы. Брига пошарил в кармане, нащупал крошки. Еще вчера он сам слизал бы их с ладони, все до последней. А сейчас разбогател.

Женька швырнул крошки воробьям и вытащил коробочку. Рубли, трешки, полтинники. Считал старательно, шевеля губами. Выходило двадцать восемь рублей. Мальчик присвистнул: в том «дедморозовском» кошельке пятнадцать было. «Эх, житуха!»

Воробьи, потрепанные, едва выжившие, шумно дрались у самых ног, норовили урвать кусок больше. И Брига подумал, что сейчас запросто можно схватить любую из птиц и раздавить. Они не боятся или не понимают, что рядом то ли смерть, то ли жизнь сытая. Пошарил в кармане, но крошек больше не было.

— Ну, сколь надыбали? — шлепнулся рядом Беня.

— Вот! — протянул мятые купюры.

— Тут все? Нигде не заныкал?

— Нет.

— Верю, верю, — и благожелательно похлопал Женьку по плечу. — Получается, малому треха, мне пятнадцать, тебе чирик.

— Интересно поделил. Это почему мне чирик?

Беня откинул с лица капюшон:

— Мне как пострадавшему…

Подвижная его физиономия с одного бока неумолимо заплывала фиолетово-синим.

— И во, смотри!

Во рту зияла дыра.

— Больно? — участливо спросил Брига.

— Больнее бывало. Меня в Стакане нефоры отделали. Вот где месиловка была.

— В каком стакане? — не понял Брига.

— А толкучка, где всякая шваль собирается: рокеры, панки. Они гопников страсть как не любят. А я тут еще одного нагрел. Короче, месили будь здоров. Да я крепкий. Врач в больнице так и сказала: удивительно живучий организм.

«Живучий организм» сплюнул кровь.

— Рванем до магазина?

— Давай! — радостно согласился Брига.

Вдруг им в спину ударила музыка. Женька даже не сразу понял, откуда она ворвалась, требовательно и властно, но мелодию узнал сразу. Над весенним парком, над черным перекрестием ветвей, над ноздреватым снегом, дерущимися воробьями, над головами людей медленно и величаво плыл вальс «На сопках Маньчжурии». Брига подхватил мелодию: таа-ам — тададам, тай-тададам, там-там…

— Идем, че замер?

— Музыка! — улыбнулся Брига.

— А, духовой оркестр репетирует. Сейчас всю весну дудеть будут. Рано они начали.

Беня говорил что-то еще, но Бриге уже не важно было, откуда взялся вальс, знакомый до сладкой боли. Музыка кружила, ласково выговаривала, касалась взлохмаченных волос Женьки — и у того слезы выступили на глазах от нежности. Ему виделась Алена; солнечный берег реки; Алексей Игоревич, склонившийся над нотной тетрадью; Костик, Анна Егоровна, скрестившая руки на груди…

— Ты больной или как? — настойчиво толкнул его Беня.

Под ногами хлюпал расчавканный снег, в грязи копошились воробьи, выбирая остатки крошек. Мартовский ветер зябко и влажно рвался под хлипкую куртку. Брига ссутулился, втянул руки в рукава:

— Идем, идем. Замерз я, как цуцик.

— Сейчас подправим! Возьмем «Агдам Петровича» и согреемся.

— Что возьмем?

— «Агдам», чудик.

— А-а-а, — протянул Брига и уверенно зашагал к выходу.

Вслед мальчику бессильно неслась знакомая мелодия. Женька прибавил шаг. Прочь, наваждение!

Ветер свежий — мягкой лапой; хотелось расстегнуть куртку и подставить ему грудь. Брига устроился у любимой вербы. Хорошо было сидеть тут, на солнцепеке. Весна! Город в преддверии майских демонстраций оделся в алое и золотое. На главной площади красили серебрянкой облупившегося за зиму Ильича. И только свалка оставалась неизменной: вечные кучи мусора и неистребимый запах гнили, сырости, безнадеги.

— Значит, идем? — теребил Беня. — Без бабок кранты.

— Кранты. А ты уверен? Выгорит?

— Выгорит. Затяг оставить?

При мысли о папиросе мальчика замутило. Кажется, перебрали вчера…