Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки

— Это кто? — спросил Брига ошалело.

— Ты дурку-то не гони, — длинноволосый устроился поудобнее на плите, сжал плечи. — С которым вы тут камушки кидали.

— Я не про то. Поет кто?

— Меломан! — взорвалась гоготом толпа.

Длинноволосый хмыкнул:

— Битлы. Ты не виляй. Найти его где?

— Битлы, — улыбнулся Женька.

— Ты чему лыбу давишь? — ткнули его в бок, в тот самый, куда пришелся ботинок.

Брига скривился.

— Оставьте. И платок ему дай, — длинноволосый приложил тряпицу к носу мальчика. — Голову запрокинь.

Брига покорно поднял глаза к небу. Парень навис над ним — да какой парень! Уже совсем взрослый мужик.

— Дружка ты не сдашь. Так?

— Угу, — хмуро подтвердил Брига.

— А тебе, значит, песня понравилась?

— Ну…

— Зачем тогда камнем? — незнакомец усмехнулся. — Для улучшения восприятия?

Брига и сам не знал, зачем; но когда кидали…

— Тогда песни не было.

Тусовка дружно заржала. Женька и сам понимал, что сморозил глупость. Но если б зазвучала эта песня тогда, если бы… То что? Схватил бы Беню за руку? Брига насупился. Может быть; а может, и нет. Что толку об этом думать? И разговор складывался дурацкий — а Женька не любил чувствовать себя глупо. И эти битники странные какие-то: они ж ему шею свернуть должны. «Бить не будут», — мелькнуло обнадеживающе — и Женька удивился тому, что почти не думал об этом. Как зазвучали «Битлы», так и забыл обо всем.

— А что они поют, Битлы ваши?

Длинноволосый улыбнулся по-доброму.

— Зацепило? Они много о чем поют. Тебя что интересует?

Брига неожиданно с легкостью насвистел мотив.

— Ты смотри, Пол: не слажал, а? — невысокий паренек, чуток старше Бриги, толкнул длинноволосого кулаком в плечо.

— Не слажал. Тебе музыкой заниматься надо. Слух есть.

— Я… — начал было радостно: мол, занимается, и давно, — и смолчал.

Музыка — это было Женькино самое сокровенное. Он Вадьке, и то не сказал. Старая верба знала, как Брига выл в небо, как выстукивал на корявом стволе привычные ритмы вальсов, полек, и как пальцы бежали по невидимым клавишам баяна. Музыка ушла от него. За рубль ушла. А теперь…

— Теперь я нуждаюсь в месте, чтобы скрыться. О, я верю во вчера! — Пол задумчиво глянул куда-то, где в сплетении городских улиц суетился вечный муравейник и повторил: — О, я верю во вчера.

Брига вскинул брови: «Откуда этот знает?»

— Йестедей — вчера, — пояснил битник. — Вот про вчера и поют. Вчера может быть лучше, чем завтра, но не наоборот. Шуруй до дома. Или где вы там обретаетесь.

Неумолимо надвигался вечер. Брига плелся сквозь сгущающиеся сумерки, в гудящей голове свербило: «О, я верю во вчера!» Да, в завтра верить — кто его знает, что там будет? А вчера… Брига передернул плечами. Застрял он между днями. Нет у него прошлого и будущего, есть только сегодня.

Сегодня они должны бомбануть магазин. Город засветил окошки. До подвала было рукой подать. От поворота, через четыре дома, а если направо, на Комсомольскую, то через квартал — пятиэтажка. «Третье окно, второй этаж. Алексей Игоревич, небось, тоже уже свет включил. А может, играет… На минуточку бы, только одним глазком: вдруг форточка открыта? Баян…»

— Вызывай Аллу, ее клиент! Пусть оформляет, — рослый мент швырнул Бригу на заднее сиденье желтого уазика. — Второй ушел. Но ничего, этот выведет. Обнаглели малолетки! Мать-то знает, чем ты тут промышляешь?

— Какая мать! — бросил водила. — У него на морде написано: детдомовец. Так?

Он выдал все это, даже не повернув головы, не отрывая взгляда от зеркала над лобовым стеклом. В узкой полоске стекла были видны только глаза и козырек фуражки водителя, но Бригу этот взгляд будто прожег насквозь. «Тупо вляпались. Что же будет теперь? Что же будет?» Под ложечкой засосало.

— Нет, — попытался соврать. — На спор залез. Родители есть, они…

— Да брось ты, — миролюбиво протянул водила. — С какого детдома? Молчишь? Ясно, ладно. Алла Дементьевна разберется. Хотя… постой!

Водила дернул крышку бардачка.

— Ну-ка, дружок, морду подыми!

Брига опустил подбородок к груди.

— Чернявый ты наш. Ориентировочки на тебя есть. Знакомая физиономия. Да подними голову! — впился жесткими пальцами.

Брига дернулся, попытался прикрыться руками, стянутыми узкими браслетами наручников, но без толку. Мент разглядывал внимательно, точно хотел запомнить на всю жизнь. Лицо у него было веснушчатое, а глаза белые, такие жуткие, что в них страшно было смотреть.

— Аллу вызвал?

Водила дернулся.

— Сейчас.

— Давай без самодеятельности. Звездочки уже слетели раз? Умник. И следи! Они ушлые…

— Куда он в браслетах, — возразил водитель, но к рации все же склонился.

Брига вздохнул. Черная коробка с непонятными рычажками и кнопками механически свистела, звуки колко сыпались за шиворот. Мальчика трясло то ли от страха, то ли от стыда, то ли от этого бульканья и хрипа.

— Техника, блин, на грани фантастики. С автомата проще дозвониться, — проворчал водитель.

«Думать надо, как и что, думать! Только бы справиться с этой трясучкой. Руки связали», — Женька вздрогнул, вспомнив, как сухо щелкнули наручники. Даже когда гоняли по всему магазину, как зайца, и когда нашли его, сжавшегося в шкафчике со швабрами и ведрами, не боялся. А когда наручники… «Черт! Теперь дверь точно не открыть…» — Женька толкнул ее плечом, просто чтобы проверить — и сердце обдало жаром: машину не закрыли. «Стоп! Спокойно!» Брига опасливо покосился на спину водителя — тот воевал с рацией, — и подвинулся к двери машины.

— Стой! — заорали менты; но было поздно.

Свист в ушах. Крики в ночном воздухе. В арку, а там — площадь.

Женька пробежал через нее, заметный, уязвимый, как муравей на ладони. Мчался, неловко раскачиваясь, прижав к груди скованные руки.

Трудно. Тяжелые шаги за спиной. Рядом, рядом! В подворотню. Улица. Машина. Тормоза взвизгнули. Очумелое лицо шофера. В толпу на тротуаре. Затеряться, затеряться бы. В боку колет. Парни навстречу. Не держите-е-е!

Не держали. Расступились.

— Да е!.. — Женька не обернулся, не увидел, как преследователь растянулся от подножки.

Брига не бежал — летел, едва касаясь.

Алексей Игоревич торопливо сунул ноги в тапки. Звонок кричал беспрестанно: раз, другой, третий.

— Кто там? — и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь. — Бриг?!

Мальчишка тяжело осел на пол у порога.

«Жив! Господи, слава Тебе! Жив! Наручники?» — тяжело и памятно накатила тревожная духота, горькая и глухая.

Пятьдесят первый год, нотные листы на полу комнатки в коммуналке: «Вы играли джаз?»

Нет, он не играл. Он слушал. Он баянист. Две ночи без воды, еды и сна. Последнее мучительнее всего. Да… Язык поленом во рту, резь в глазах… Оське Мальковскому тогда сломали пальцы… Насколько же они были старше? Милость небес — всего лишь ссылка. Всего лишь Сибирь. Спивающийся Ося…