Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки

Да, разномастная троица, поселившаяся в холостяцкой квартире музыканта, заставила уравновешенный метроном его жизни стучать отчаянно, в немыслимо рваном ритме, все нарушая и все ломая. Но — великий Бог! — как же все наполнилось звуками, красками, эмоциями, на которые старик считал себя уже не способным. Вот, теперь он пьесу пишет, надо же! Ведь думал, что его композиторство накрыли тяжелой мраморной плитой с надписью: «Андрейченко Вера Ивановна». Да нет, даже раньше, когда он смог сказать в трубку телефона:

— Я не смогу сегодня работать. Вера умерла, — и удивился, как точно он определил свое состояние: Вера умерла. Вера!

Алексей Игоревич вдруг представил себе жену в ее китайском халате с несуществующими птицами и три мальчишеских головы, склоненных к тарелкам. Это то, о чем она всегда мечтала: дети, много детей. «С твоим несносным характером». Вот, теперь есть. И с характером.

— Стареешь ты, брат! Сентиментальным становишься, — сказал сам себе, потом позвал Бригу: — Иди есть, музыкант! И даму свою зови.

Мальчишка налег на клавиши так яростно, что инструмент вдруг выдал несвойственную ему фиоритуру. «Нет, не сядет сейчас Бриг за один стол с Олюшкой. И Олюшка, пожалуй, тоже. Оставить их надо. Оставить все, как есть. Пусть звучат себе». И метроном мечется, отстукивает, очень уж быстро.

А пьесу он назовет «Утро нежности».

— Пчела! — Женька подскочил на немыслимую высоту и сжал опухающую от немилосердного жала ладонь.

Ольга залилась колокольчиком:

— Ты как мячик!

Не ждал он ее сегодня. Нет, не так: он всегда ее ждал. И даже если знал точно: вот, сегодня Олюшка принесет молоко ровно в час дня, — ждал еще сильнее. Открывал глаза, едва горизонт начинал бледнеть, и до назначенного часа ходил в радостном волнении: она придет. Женьке хотелось плакать и смеяться, но разве можно было делать это одновременно? И Брига молча мерил шагами дорожки заросшего сада или тропинку к Енисею. От дачи до реки и от реки до дачи. Сто двадцать восемь шагов туда, сто двадцать восемь обратно.

Когда тоска становилась такой горячей, что казалось, еще миг — и она насквозь прожжет душу и вывалится через нагрудный карман рубахи, — Брига тихонько начинал петь. Он скидывал в кучу все нежные слова, которые знал или придумал. Одной мелодии у песни не было — каждый раз получалась новая. Вот с утра сегодня привязалась какая-то уж очень шалая. Но как ни пытался парень ее запомнить, повторить, слова и мотив растворялись, едва у калитки звенело:

— Здравствуйте-е-е!

Последний слог Олюшка чуть тянула, и Бриге казалось, что она и сама всегда чутьчуть поет. Впрочем, даже если бы не тянула, все равно Олюшка вся была как музыка. Парень подбирал сравнения, но ничего точнее «музыки» не находилось. Олюшка, Оленька, Олечка! С ней так легко было смеяться, быть немыслимо сильным, ничего и никого не бояться и играть — ах как легко! Тяжелый баян с руки на руку — перышком! Вот только говорить было трудно. Хотелось одно сказать, а губы выталкивали совсем другое. Или вовсе молчали.

— Покажи! — Олюшка требовательно потянула его руку к себе, разжала ладонь. — Больно?

— Да ну тебя! — Брига рванул кисть, но пальцы у девчонки были цепкие.

— Не дергайся, жало у тебя, дурной! Сейчас вытащу.

Брига зажмурился не от страха — от удовольствия. Ольга пыталась ухватить жало пальцами, но оно ускользало. Ладонь Бриги горела, а от пальцев девушки было так щекотно — аж мурашки по телу. Олюшка хмурилась. Брига смотрел на аккуратный пробор, на поникшую ромашку над ухом, и на треугольник белой кожи там, где разбегались косы. «Шея загорела, а этот лоскуточек нет». Женька сглотнул: так ему внезапно захотелось провести рукой по волосам Оли и коснуться незагорелого уголка, чуть-чуть совсем — может, Олюшка и не заметит… Брига глаза закрыл, вдохнул судорожно. А девчонка вдруг к руке склонилась. Ее губы задели кожу влажным прикосновением, Женька вздрогнул.

— Все! — пробормотала Оля, не разжимая рта, и сплюнула. — Я его зубами. Теперь болеть не будет.

И замолчала. «Близко, ой, близко!» — Брига втянул носом молочный запах. Голова кругом. Глаза, губы ее. Рядом. Слишком близко. Брига, сам не понимая, что творит, рванул девчонку за плечи, под платьем крепенькая грудь, жарко, жарко… Ткнулся неумело, не в губы — мимо. Аж шатнуло: страх, нежность, что там еще? Вцепился что было сил. Она замерла безвольно — только ладони сжала в кулак. Сколько держал ее, уже не сопротивляющуюся? Вечность? Секунду?

— Пусти… — прошептала девушка испуганно. — Больно!

Руки сами разжались. Олюшка рванулась птахой с ладони. Калитка резко громыхнула. В голове у Женьки шумело, точно волна отступала…

«Дурак! — вдруг дошло до него. — Она больше не вернется!»

— Оля! Оля! — он хотел догнать, объяснить, что не хотел — само все, само.

Они мчались по улице, не разбирая, по лужам, мимо удивленных соседей, распугивая важных кур. Оля замешкалась было у своих ворот, поворачивая тяжелое кольцо — Женьке показалось, что вот сейчас он ее нагонит. Но ворота захлопнулись перед его носом.

— О-о-оль… — позвал он жалобно, но в ответ услышал только перестук туфелек по ступеням…

Женька постоял у ворот, слушая, как хрипло лает цепной кобель и квохчут растревоженные куры. Наваливалось отчаянье; парень долбанул кулаком по доскам.

Калитка распахнулась.

— Что тебе, кавалер? — спросила Ольгина мать, уперев руки в бока. — Обидел девку? Прилетела — лица нет. Жди теперь, когда охолонится. Эх, молодые! Что наговорил-то?

Брига пожал плечами: «Если бы наговорил!..»

Домой он плелся, будто сто тонн груза тащил на себе. «Ну, нафига? Что на меня нашло? Теперь она точно не вернется. А как же я без нее? — он обернулся. — Вон их дом. Не дом — рыцарский замок: ворота разве на танке прошибешь…» Непрошенно всплыло: упругие, как мячик для лапты, девчоночьи груди. Щеки, залившиеся алой краской.

Женька сгреб снизу вверх пырей на обочине. На ладони остались мятые листья, горсть невызревших семян и след от укуса. «Да прошибу я эти ворота. Только как?»

— Че? Замацать хотел?

— Не… он поцеловал? Да?

Над калиткой торчали две любопытные головы. Брига прошел мимо приятелей. Вадька с Беней тянулись за ним.

— И че? Долбанула?

— Обиделась?

— Ни фига, ломается!

— Ага, а что бежала так?

И в голос:

— Брига!

— Да пошли вы!..

Он валялся на траве, тупо пялился в небо. Музыка не звучала, не пелось. Брига все пытался понять, что ему теперь делать, но, когда Олюшка сказала «больно», внутри у него что-то оборвалось. И теперь тянуло и ныло: больно, Олюшка, больно! Странно он стал к девчонкам относиться. Раньше и не замечал их, а тут пригляделся — и оказалось, что они существа иного порядка, вроде инопланетян: вроде такие же, а совершенно другие. Прикоснуться страшно. В мыслях Бриги царила сумятица. Когда он в детстве слушал рассказы старшаков, все было понятно. «Если встретился ты с бабой, дураком не будь, и одной рукой за ляжку, а другой…» Но это же не про нее! Она не баба… Она — Олюшка. Только бы пришла, ни за что он больше не прикоснется. Будет сидеть и смотреть в глаза. Какой же он осел!