Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки

— Прости!

Ольга встрепенулась, прижала ладошку к горячей щеке.

— Бриг… Я… сказать должна… я… люблю тебя. Наверное, — прошептала, глянула снизу вверх беспомощно, растерянно.

Женькино сердце свело сладчайшей судорогой — не выдохнуть; так и застыл.

— Оль…

Девушка не отвела взгляда.

— Не наверное. Совсем не наверное.

«Любит… Да разве меня можно любить?»

— Меня?

Олюшка кивнула головой. Счастье с размаху рухнуло на плечи, придавив Женьку к земле.

— Оля… я тоже… Оля!

Девушка ткнулась ему в плечо.

— Бриг, ты… — сбилась было, но выдохнула разом, торопливо. — Ты поцелуй меня! — и вскинула лицо с дорожками слез по запыленным щекам. Ресницы покорно легли на щеки. — Как вчера… — пролепетала.

Брига накрыл вздрагивающие губы, чувствуя, как его охватывает радостное, жаркое, незнакомое. Даже не целовал, а держал бережно ее уста в своих, боясь пошевелиться. Девушка сама отстранилась.

— Вот как, значит… Я не целовалась еще. Я с тобой хотела. Теперь меня первым никто не поцелует! Никто! А второй — это уже…

Бригу кольнула ревность:

— А второму я башку оторву, — уверенно пообещал он. — Ты моя теперь!

Но Олюшка отскочила в сторону.

— Бриг! Стой, где стоишь! Я сказать должна. Я, правда, правда, правда тебя люблю. И может, никогда никого любить не буду. Только нельзя нам дружить!

— С чего бы это? — Женька шагнул к девушке, хотел прижаться к ней, но Оля выставила руки перед собой, как бы защищаясь.

— Нельзя! Мама никогда не разрешит! Ты если любишь, обещай! Обещаешь?

Брига кивнул.

— Не приходи больше. И я не приду. Понимаешь, Бриг, понимаешь… — начала вдруг торопливо отступать Олюшка, все также держа перед собой вытянутые руки. — Ты… ты…

В два прыжка Брига оказался рядом, обхватил, привлек к себе.

— Не надо, Бригушка… Не надо. Мне еще вечером от отца попадет, — Оля повела плечами. — Ну, зачем ты, зачем? Цветы эти дурацкие… А теперь для всех ты вор! Понимаешь? Вор!

Сто раз примеряемое слово, которым Женька порой гордился, слово, которое никогда и бранью не считал, рухнуло между ними, размазывая парня осенней мухой по стеклу, в кашу, вдребезги, ломая, выворачивая.

Олюшка не убегала — уходила, но не догнать ее было, не вернуть.

На даче у Андрейченко опять всхлипнул баян. Музыка заструилась тонким ручьем. Олюшка прислушалась: в последнее время Брига все что-то грустное играл, будто забыл веселые песни. От этих песен ей хотелось не плакать — реветь. Конечно, можно было зайти в горницу, включить магнитофон — у него две большие колонки, они любую музыку заглушат. Только ведь ей хотелось стоять и чувствовать, как замирает сердце, так нежно, так ласково, так волнующе и так стыдно. Олюшка думала о Бриге. О том, как дрожали его губы, теплые и совсем не слюнявые, как Нинка рассказывала. И язык он ей в рот не пихал. Ольга обхватила плечи руками. Всякий раз, как она вспоминала тот поцелуй — ее душа словно таяла и обдавала жаром тело. Девушка чувствовала плечи Бриги под своими пальцами, даже покалывало, как тогда. Глаза закрыть — и будто не уходила с берега.

— Кур накормила? — Мать выплеснула помои под ноги Оле так, что та едва успела отскочить. — Вот-вот, прыгай шустрее. Замечталась? Иди еще воду с картошки отлей — отец скоро вернется, — и сделай толченку. Да сливок налей! Прошлый раз на молоке сделала?

— На молоке, — припомнила Оля.

— Вот, отец пустое-то не любит есть. Сливок возьми.

Олюшка нехотя зашла в дом. Мелодия ткнулась в закрытую дверь и затихла.

— А ты все ноешь, Брига? Хорош сопли жевать, ты вот че скажи: ты тут надолго решил осесть?

Брига пожал плечами.

— Плюнь и разотри.

— На что?

— На то самое.

— Плюнул уже, — соврал Брига.

Но разве Беню проведешь? Парень только хмыкнул в ответ. «Он вообще странный какой-то стал последнее время, — подумал Брига. — Все вроде хорошо, а его будто тоска какая-то гложет: ходит злой, словно пиявку проглотил, а запить не дали. Устроился на заборе, уставился в одну точку и что-то свое думает. Сейчас сорвется и метаться начнет».

Но Беня не сорвался. Он замер:

— Слышишь, гудит?

«Опять поезд. Нашел же забаву — поезда слушать».

— Ну, а дальше?

— Московский попер… Вагончики мягкие, люкс, — причмокнул Беня.

Особенно парня восхищали скорые поезда, их гудки он угадывал безошибочно. И даже зачем-то раздобыл расписание.

Брига не верил, что Беня хоть раз видел эти мягкие люксовые вагончики изнутри. Если и катался, то на товарняках и не дальше Тайшета. Но Беня порассказать любил и, даже пойманный на вранье, стоял на своем. Брига уже и не спорил.

— Эх, мы с корешем раз в Сочи рванули. У нас тогда филок был полный карман. Хазу одну бомбанули. Все в полном шоколаде. Гостинка там в десять этажей, пальмы кругом…. И все на инглише шпарят.

— Почему на инглише? — удивился Брига.

— Деревня! Это че тебе, Мухосранск какойнить?! Это Сочи! А если бы не втюрился, торчал бы тут?

Такого вопроса Брига не ожидал. И брякнул невразумительно:

— Ну, прям-таки!

— Понял, — улыбнулся Беня.

От улыбочки этой Бриге стало не по себе.

Отец мог бы и не сигналить: Олюшка его машину из всех колхозных узнавала по звуку мотора, который не лаял, как у дяди Гоши, и не фырчал, как у Андрюхи, а ровненько так урчал. Отец был лучшим водителем в колхозе. Олюшка всякий раз, проходя мимо доски почета у колхозной конторы, искала глазами фотографию отца. Он улыбался с карточки «С ударников берем пример!». Обидно только было, что под стекло попал дождь и карточка с одного боку размылась. Уже три года такая висела.

Девушка выдернула тяжелый железный шкворень и прыгнула на подножку грузовика, вцепилась в зеркало и кузов. Отец только головой покачал. Так и въехала.

— Беги к маме, шоферочка, пусть ключи от погреба даст. Дробленки привез.

— А в погреб-то зачем? Прокиснет в сарае, что ли?

— Береженого Бог бережет.

Мать торопливо кинулась, на ходу обтирая руки фартуком, засуетилась. Лязгнул замок погреба.

— Сколько привез?

— Сегодня — три. На телятник возили. Вот если б на свинарник, можно и побольше.

— Алеша, дай-ка хоть подавать буду!

Отец отмахнулся:

— Сам! Иди-ка, глянь, не увидел бы кто.

Мать суетливо кинулась к воротам, приговаривая что-то, замерла, смешно вытянув шею. «Как курица», — подумалось Ольге, и девушка тут же одернула себя: «Нехорошо так про мать!»

— Да нету никого на улице! — крикнула она маме. — Кто там днем будет? На покосе все.

— Не ори, — шикнула мать. — Не свое, поди, грузим.

Олюшка хотела ответить, что не орала, но вдруг вырвалось:

— Ворованное.

И ей стало нестерпимо больно. Раньше она никогда не думала, как живут родители. Все по кругу, все привычно. Так положено. А тут ее ошарашило догадкой. Будто никогда не знала, откуда берется дробленка, зерно, что за бензин в бочке. И все остальное.