Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки

— В доброй семье, Владлен Николаевич, детей не насилуют, — произнесла она негромко, но очень внятно.

Владлен оглянулся, будто кто-то посторонний мог услышать ее слова, но за спиной никого не было.

— Прекратите, Алена Дмитриевна, насилия не было, — приглушил густой бас директор. — Я прощаю вашу несдержанность, прекрасно понимая Ваше особенное отношение к Бригунцу. Что, кстати, непозволительно для педагога. Я делаю скидку на возраст, эмоциональность и…

Алена договорить не дала:

— Особое отношение непозволительно? Ему сейчас нужно это «особое отношение»! Он ребенок! Насилие даже для взрослого тяжело. А ребенку оно калечит психику. Не-о-бра-ти-мо! Послушайте, нам читали лекции по психологии. Я знаю…

— Что-о-о?! — поднялся из-за большого стола директор и привычно глянул вниз, на свое отражение в полированной столешнице. — Бригунец забудет все, едва заживут его болячки!

— Болячки! — Алена сжала руки в кулаки. — Они не заживут, когда вот так… Вы что, не понимаете?! Правда, не понимаете?! Мне Михеич рассказывал…

— О да! Сторож — большой специалист в педагогике, — проронила завуч Лариса Сергеевна.

Педсовет забурлил. Всем давно было ясно: эти реплики, про семью, про доброе имя — красивая форма простых и жутких для каждого слов. Их положение — под угрозой. Пусть места лишатся не они, а директор. Но ведь сработались уже. Новый начальник — новые проблемы. Нельзя же ради одного мальчишки ставить под угрозу благополучие всего коллектива!

Алена поправила очки. Ей надо было собраться с духом, надо было сказать главное. И она почти закричала через этот гвалт:

— Конечно, сторож не специалист в педагогике, но он знает, что происходит после того, как человека опустят.

Да, Михеич так и сказал. Никогда ранее Алена не слышала этого слова, а ведь оно было очень точным: опустят на самое дно, в самую мерзость и зловонную жижу человеческих помоев макнут.

— Оставьте жаргон! — рявкнул директор. — Я не вижу причин для паники!

Он торопливо дернул ящик стола и швырнул с глухим стуком увесистый альбом, в солидном кожаном переплете.

— Вот смотрите, тут наша история. Детдому имени Макаренко 30 лет. И за это время ни одного чепэ. Ни одного! Чего вы хотите? Скандала? Или вы о директорском кресле мечтаете?

Алена мечтала не о директорском кресле. Она мечтала пробиться к Женьке. И ненавидела себя за минутную слабость. Еще хотела, чтобы они поняли: Бригунец не один, у него есть она, Алена. Ну и пусть все остальные против, пусть и самой ей страшно вот так стоять сейчас, глядя в эти пустые лица. Пусть! Алена вцепилась руками в край стола, точно гладкая крышка на четырех массивных ножках была единственным другом.

— Я не могу без жаргона, это ведь из зоны пришло, — попыталась она еще что-то втолковать, достучаться хоть до одной души.

— При чем тут зона? Это разовый случай! — не выдержала завуч, непривычно быстро выкатывая гладкие фразы. — Они советские дети. Их воспитало наше государство. А советская система воспитания…

— Но зэков тоже когда-то воспитывали в нашем государстве! — закричала Алена.

— До сих пор устои советской педагогики не вызвали сомнений ни у кого… — вопросительно взглянула на директора Лариса Сергеевна.

Директор послушно подхватил:

— Мы добивались права носить имя Антона Семеновича Макаренко, потому что понимаем: есть коллектив, и его интересы — единственное, что имеет значение. Если каждый начнет ставить свои интересы превыше общественных… — Владлен Николаевич многозначительно замолчал.

Алена хотела сказать что-то очень правильное, верное, но слова крошились, как отсыревший мел:

— Женька же человек! Человек! И если они, ублюдки, попытались, то мы-то почему так? Мы же взрослые, мы сильнее, мы можем сделать что-то… что-то…

— Ублюдки? Вы сказали — ублюдки? А мне казалось, что вы любите детей, — усмехнулся директор. — Вашей любви только на Бригунца хватает? Даже пугает такая пристрастная любовь. Мне страшно подумать, что было бы, если бы ему было лет шестнадцать…

Алена не сразу поняла, в чем ее обвинили. Только когда схлынул одобряющий гул, она осознала: ее в лицо обвинили в непотребстве.

— Вы что?! Вы считаете?.. Да нет же, нет! Женя, он, просто… Я… Я люблю его… То есть тут другое… Просто…

— Просто, Алена Дмитриевна, вы завели любимчика. Причем противоположного пола, — вставила Лариса Сергеевна.

— Да! И это уже повод для дисциплинарного взыскания. Сложившиеся устои и правила поведения педагогов запрещают выделять кого-либо. Вас, кажется, я предупреждал, — директор победно глянул на девушку.

— Я думаю, Алена Дмитриевна все поняла, — Лариса Сергеевна излишне бережно обняла девушку за плечи и попыталась усадить на стул.

Алена скинула холодные руки:

— Я не буду молчать! Не буду!

И опрометью кинулась из кабинета. Дверь, подхваченная сквозняком, оглушительно хлопнула.

Владлен Николаевич догнал девушку в гардеробной:

— Алена Дмитриевна, я хочу услышать ваши условия.

— Условия? — спросила Алена, путаясь в рукавах пальто.

— Я прагматичный человек и понимаю: мальчик вам очень дорог. И чтобы все это осталось между нами…

Пока он подбирал слова, Алена представила, с какой скоростью одолел два лестничных пролета этот прагматичный увесистый человек. По круглому лицу директора, по широким порам лба сползали капельки пота. Он выдернул из кармана серого пиджака аккуратно сложенный платок и протер лоб, но под глазами осталось влажно, и казалось, что директор плачет.

— Я хочу, чтобы наказали виновных.

— Да молчит ваш Бригунец! Молчит! Он даже на имя свое не отзывается.

— На имя? Почему?

— Очередная блажь. Придумал себе кличку, — пожал плечами Владлен Николаевич. — Давайте поговорим где-нибудь в другом месте. Хоть в спортзале.

Алена, не дожидаясь приглашения, устроилась на груде матов. Директор тяжело опустился рядом:

— Алена, вы не сможете его усыновить. Но забрать на все лето — пожалуйста. Прямо сейчас. Мы переведем его в 4 класс. К сентябрю все забудется, как страшный сон.

— Это на всю жизнь. Его в область переводить надо, чтоб ни одна живая душа не узнала.

Владлен Николаевич вздохнул: если бы все было так просто! В городе-то с переводом намучаешься. Нужны веские основания. Очень веские. На последнем совещании в гороно просили уплотнить комнаты. Как уплотнять? У него по тридцать человек в спальнях! Все мыслимые и немыслимые нормы уже нарушены, благо СЭС глаза закрывает. А детей не убывает. Мир рехнулся. Бабы спятили: рожают, бросают. Перевести! Куда?

— В школу дураков… — хмыкнул он вслух невеселым мыслям.

— Что?

— Я говорю, осуществить перевод можно только в школу для умственно отсталых детей. Обычные детдома переполнены. Здания строились еще в пятидесятых, тогда не предполагали такого наплыва отказников. Иные и вовсе размещены в приспособленных помещениях. Государство, конечно, делает все возможное, но построить новые пока не в силах.