Клара Ярункова - Единственная

Бабушке смотреть было противно, как я надеваю силоновые чулки и новые туфли на каблуках.

— Молчу, молчу, — подстрекала она отца, — но, если она заболеет, я за ней ухаживать не буду.

Не будет! А сама даже ночью приходит чаем меня поить, знаем мы ее! Потом она стала нашептывать маме, что у красного платья совсем открыто горло (!), пусть заставит меня надеть шарф вместо золотой цепочки с древнегреческим медальоном. Как раз! Цепочку я купила за собственные накопленные денежки. Вместе с медальончиком стоила восемнадцать крон. И она у меня покрасивее, чем у той потаскушки в телике! Потом бабушка прицепилась к моей прическе, и ей удалось натравить на меня отца.

— Слушай, Оля, — оглядел он меня, — ну-ка убери этот пучок, а то подумают, я тебя замуж собираюсь отдавать. Выглядишь на все восемнадцать.

Подбегаю к зеркалу — факт! Я и не надеялась, что у меня так выйдет! Отец шел за мной. Чтобы отвлечь его от прически, я сказала:

— По-моему, папа, замужество — мое дело. Не бойся, я выйду сама, тебе хлопотать не придется!

Отец смутился, но засмеялся. А мне надоело слушать: «Запишу тебя на немецкий. И в школу плавания. Отведу тебя подстричься». Или: «Не хочу выдать тебя замуж!» Словно я малое дитя и у меня нет своего разума.

В конце концов завелись бесконечные споры о том, когда мне вернуться. Бабушка настаивала на восьми часах. Еще чего! В шесть начнется, а в восемь чтобы я летела домой?

— Уйду как все! — сказала я и на всякий случай попросила маму, чтобы никто не ходил за мной позорить меня.

— Ох, барышня, совсем ты нам отставку даешь! — отец покачал головой и ушел.

Когда я уходила (без ботов!), то заглянула в комнату и крикнула:

— Пока, папочка!

Пусть видит, что я не забыла детства.

— Веселись хорошенько, Оленька, — сказал он вежливо. Но не стал провожать меня. Курил как турок.

Бедняжка. Он бы тоже с удовольствием пошел на вечеринку, но я не могу его взять с собой. Ничего, успокоится.

Еще в дверях нас с Евой разобрал смех. Все наши мальчишки были в брюках, да не в вельветовых, а в темных, праздничных! Все при галстуках, кое у кого даже «бабочки», узенькие такие, узелком. Кавалеры хоть куда! А держались-то как! Сбившись в углу, они негромко разговаривали и косились на нас, как на чужих. Зато же и мы вырядились! У Кинцелки даже была мамина вышитая сумочка и перчатки! Могла бы и я догадаться. Не про перчатки, про сумочку! Но поскольку я до этого не додумалась, то вместе со всеми потешалась над Кинцелкой. Сначала злила меня эта сумка, а потом прошло. Зато у меня в волосах была красная бархотка, чего мне завидовать!

Стоим мы, подпираем косяки, как вдруг приходит к нам Бучинец и предлагает места на стульях вдоль стен. И обращался он к нам совсем не тем тоном, что на уроках рисования. Больше того, мы чего-то застеснялись, тогда он взял Еву под руку и повел ее через зал. Мы, как овцы, за ними. Бутерброды наши красовались на столе, и не только бутерброды — еще масса бутылок с лимонадом. На другом столе блистал магнитофон. Когда мы сели, Бучинец завел музыку. Господи, вальс!

Мальчишки в углу — ну ухмыляться! Ни один с места не двинулся. Понятно! Вальсу мы их не обучали! Да и кому могло это прийти в голову? Так мы и сидели, и страшно было глупо. А потом стали смеяться и мы. Тогда наши учителя пошептались за своим столом, встали и начали нас приглашать. Учителя — нас, а учителки — ребят. Я совсем обомлела, когда увидела, что достанусь директору! Правда, я сразу опомнилась, встала и сделала реверанс. Неглубокий: голову чуть наклонила и присела. Директор тоже поклонился, обхватил меня — и мы закружились. Я-то все могу танцевать, был бы ритм, это для меня не проблема. А директор был великолепен. Кружил меня то в одну сторону, то в другую, вообще куда хотел. Держал он меня немножко так, как мой дедушка из Кисуц, но выдержка у него! Он, между прочим, вблизи ничего дядька. Это он издали страшный, а вблизи ни чуточки. Я даже пожалела, когда его перехватила Кинцелка в своих перчатках. Сумочка у нее висела на локте и на поворотах шлепала директора по спине. Помрешь!

А учителки мучились с нашими мальчишками. Я своими глазами видела, как Пале Бернат своим ботиночком пятидесятого размера ляпнул по лодочке Вербы. Когда она взяла другого кавалера, Бернат подошел ко мне, щелкнул каблуками, как Швейк, поклонился и говорит:

— Так, долг я исполнил, теперь могу посвятить себя тебе, Оленька.

Вот так бы и стукнула! Может, он вообразил, что я от радости свалюсь! Этот тупица думает, что я без него с ума сойду, как Лива Зварова, которая плакала, когда он ее бросил. Он просто ненормальный, сразу видно, что из «Б». У нас таких донжуанских привычек нет. Но я ничего не сказала, потому что еще не знала, повезет ли мне с кавалерами. Если нет, придется довольствоваться Пале Бернатом, потому что уж лучше он, чем никто. Кабы не моя самоотверженность, он бы вовсе танцевать не умел — пускай же теперь отслужит долг, верно?

Магнитофон грянул польку, и Пале пригласил меня. Я уж думала, он меня разорвет — так его заносило в чарльстоне, не остановишь! К счастью, таких психов было несколько, и я приспособилась к Пале, чтобы хоть не свалиться с копыт.

— Правда, здорово у меня получается? — выкрикивал Пале, а волосы хлестали его по глазам. Они у него такие длинные и прямые, если упадут, то уж назад не отбросишь.

— Пале, — дернула я его за руку, — ох, остановись! — Музыка уже целый час как смолкла.

Все накинулись на бутерброды.

Пале подал и мне один — он длинный и может дотянуться поверх других. Потом он выхлебал две бутылки лимонада — и уже опять потащил меня танцевать! Бучинец направился к магнитофону.

— Сейчас оторвем мэдисон, — сказал Пале с набитым ртом.

— Оторвем то, что будут играть, — отрезала я. — Посмей мне только мэдисон!

— Почему, Оля? Я его здорово умею — смотри! И он сделал несколько заученных движений.

— Ладно, умеешь, — согласилась я. — Только хоть немножко музыку-то слушай! А то, видишь ли, сейчас ты чарльстон под польку рвал!

— Потому что польку не умею, — горячился Пале.

— Не умеешь — не танцуй, а то скачешь как козел!

Я рискнула так сказать, хотя у некоторых девочек не было кавалеров — мальчишки все не решались. Но зря я боялась — Пале меня не бросил. Он только потихоньку шепнул мне:

— Слушай, Оля, ты мне всегда сначала говори, что играют, чтобы я знал. Потому что, если уж я начну не то, переключиться не сумею!

Приветик! Значит, так мне с ним и биться все время?

Наконец переиграли все польки и вальсы, и Бучинец поставил ленту более современную — настоящий чарльстон. Учителя уселись, а ученики пустились в пляс. Пале стоял как пень и моргал мне, чтобы сказала, что это за танец.

— Чарльстон, — говорю, — только прилично! Наконец-то и мы дорвались. Все уже танцевали — некоторые, правда, мучились, как на каторге. А мы с Пале — нет! У нас все выходило гладко, легко, Пале держал себя галантно! Я тоже танцевала прилично, не то что дома перед мамой, когда я изламывалась как сумасшедшая. Около учительского стола мы кинули две эффектные фигуры с поворотом. Верба засмеялась, а директор даже нам зааплодировал. А что, фигуры-то вышли блеск!