Клара Ярункова - Единственная

— Ох, какая ты неловкая! — кричал парень. — Так ведь умрешь с голоду, и никакая горная служба тебе не поможет! Последняя попытка на мысе Канаверал! Лови!

Я перестала обращать внимание на парней, хотя они вовсе не казались мне ужасными. Но вот голубая конфета полетела прямо в меня, я поймала ее и скорее подала Зузе, чтоб не сердилась. А она отвернулась, конфету не взяла. Я просто не знала, что делать.

— Дураки какие-то ваши ребята, — сказала я.

— Не всегда, — отрезала она.

И меня словно холодом обдало, даже под лыжными брюками по ногам пробежали мурашки. Даже вздрогнула от страха.

— Они прекрасно знают, что с кем можно, — окончательно добила меня эта противная, злая девушка.

Если бы мы не висели так высоко, я бы соскочила с сиденья и ушла бы к тете Маше или домой к маме.

Я съежилась — холод делался невыносимым. Пальцы в варежках наверняка побелели, а зубы я стиснула изо всех сил, чтоб не стучали. Уставилась я на свои лыжные ботинки, и если б мне не были так знакомы эти красные шнурки, ни за что бы не поверила, что это мои собственные ноги — такими далекими они мне казались. Словно в неверном тумане.

Был бы тут папка — добрался бы до меня хоть по этой заиндевевшей мачте, закутал бы меня в одеяло… Люди бы смеялись, а мне было бы все равно. Только бы он был тут!

— Да ты не замерзла ли, девочка? — опять окликнул меня сосед. — Пошевелись хотя бы, покажи, что ты жива!

Но я не шевельнулась. Я боялась Зузы. Я совсем помертвела от холода и все не могла забыть о моей соседке.

— Был бы на тебе такой слой сала, как на Зузке, мы бы за тебя не беспокоились, — не унимались озорники, и я дрожала, что Зуза сейчас возьмет да и сбросит меня прямо на макушки деревьев.

С Хопка налетел страшный ветер, бросил мне на ноги колючую снежную крупку. Я видела, как на моей оранжевой куртке белеет растрепанная черная коса. С трудом я пошевельнулась, вытащила из кармана шапку и натянула ее на голову. Мороз пробрал до костей… Тут в мачте что-то щелкнуло, сиденье дернулось, и фуникулер наконец-то заработал.

На Луковой я сошла. Мне в голову не пришло спускаться на лыжах. Тетя Маша так и не попала на подъемник, а одной спускаться она мне запретила, потому что я вовсе не мирового класса лыжница. Теперь уж тетя вряд ли поднимется. Я решила не ждать ее. Купила билет, перенесла лыжи через машинное отделение и отправилась обратно. Вниз. Наконец-то избавилась от Зузы — она побежала к парням. Когда подъемник тронулся, я услышала — парни меня жалеют, а Зуза отвратительно смеется.

Внизу ждала тетя Маша, она обрадовалась мне. А я обрадовалась ей. И Бабуле, и дяде Томашу.

Вечером я ревела, чего со мной давно не случалось. У меня к тому же в постели страшно мерзли ноги!

Мы почти все дни катались на лыжах, но солнышко не выглянуло ни разу. Так что загара не будет. После случая с Зузой я никуда не ходила, каталась только на Дереше, там не было никого, кроме замерзшего оленя, его замело снегом в стланиках. Из снега торчали рога, и было это ужасно грустно.

Когда мы пошли туда в третий раз, я провалилась в заросли стланика, засыпанные снегом. Да как провалилась-то! Вниз головой! Тетя Маша никак не могла меня найти; тогда она испугалась и позвала дядю Томаша. Он вернулся и сразу обнаружил, где я. Присел на корточки и крикнул в снежную дыру:

— Выходи, Оленька, черника еще не поспела!

Он почти никогда не смеется, но уж если что сказанет — помрешь.

Меня по частям вытащили из провала: сначала лыжи и палки, потом части одежды и, наконец, меня лично.

— Дереше — славное место для самоубийцы, — сказал дядя, — после обеда поедем кататься на поляну, где подъемник, как все приличные люди.

Ха-ха, приличные…

Но что я могла сделать? После обеда мы отправились на поляну. Там были все. Подъемник не работал.

Я чуть не упала, когда ко мне подкатила Зуза.

— Привет, Ольга, — сказала она. — Пошли с нами, если хочешь. Мы катаемся цепочкой.

Дядя Томаш спросил, берут ли они мальчиков, — он бы сам с удовольствием пошел. Зуза заржала и отчалила. Я не пошла, хотя тетя Маша уговаривала меня кататься с молодежью. Знаю я эту Зузу! Сначала она как мед, а потом возьмет да обидит. Мне, между прочим, и без них очень хорошо.

Но Зуза опять прикатила с четырьмя парнями, и они силком потащили меня в цепочку. Мы схватились друг за дружку и, присев в коленях, помчались по поляне. Цепочка извивалась в зависимости от того, куда поворачивал головной. Но ни разу мы не добирались до цели — всякий раз кто-нибудь терял равновесие, и вся цепочка валилась в кучу малу. В тот вечер, после инцидента на подъемнике, я думала, что уже никогда не смогу смеяться, но теперь, когда даже взрослые ржали как сумасшедшие, я не выдержала и тоже взорвалась.

На турбазу мы возвращались уже при луне. Она весь день торчала в небе, но только вечером разогнала тучи и начала светить. Мы падали, как спелые груши. При лунном свете не видны неровности дороги, и чуть ли не каждый утыкался носом в снег. Студенты уговаривали меня не скучать со стариками, а прийти к ним после ужина. Так я и пошла!

Кормят тут хорошо. Я не удивляюсь, что Зуза здесь не худеет. Тетя Маша каждый раз таскает в столовую большущую коробку с пирожными, а когда забывает ее захватить, дядя Томаш ворчит, как тигр, у которого тигрица отняла кусок мяса. Что ж, ему здешней еды не хватает, а мне по горло.

После ужина наши играли в карты. Я сидела около них. Бабуля играла с хозяйской Милушкой. Не понимаю, когда этого ребенка укладывают спать. Каждый вечер она в столовой. У студентов была гитара, они пели разные песни. Тетя Маша думала, что они придут за мной, но они не решились.

Я попросила у тети разрешения сесть за свободный стол рядом. Она разрешила, и я стала рисовать в блокноте. Парни с соседнего стола вытягивали шеи — старались увидеть мое художество. Я прикрыла блокнот рукой. Ничего особенного я не рисовала: лыжников, катающихся с горы. Не студентов! Просто себя, тетю Машу, Бабулю и дядю Томаша. Я четко нарисовала на дяде его черную, из чулка, шапочку — на самые глаза, как он носит, чтоб никто не вообразил, будто я кого другого рисую.

Немного времени прошло, а уже двое парней присоединились ко мне. Они попросили бумаги и тоже начали рисовать — меня, дурачье! Интересно, что у них получится!

Зуза, к счастью, не обращала на нас внимания. Она сидела с одним из ребят и держала его за руку. То-то будет потом трепаться!

— Будь у меня уголь, — проворчал один студент, — увидела бы ты, как бы я тебя изобразил.

— Факт, — подхватил другой. — Такую косу рисовать без угля — только дело портить.

— Кто умеет рисовать, — съязвила я, — тот и без угля нарисует. А кто не умеет, тому и уголь не поможет.

Ну и попала же я пальцем в небо! Ребята-то уже на втором курсе Художественной академии! Они мне сами сказали.