Клара Ярункова - Единственная

— Когда мой поезд, тетя Маша? — спросила я.

— Когда? — Она посмотрела на меня. — В воскресенье тогда же, когда и наш. Вместе мы приехали, девочка, вместе и уедем. Только ненормальный уедет в такую погоду домой по милости одного негодяя. Поднимемся по канатной дороге на Хопок и будем загорать. А теперь мигом пейте чай, ешьте пирожные, и марш на улицу! И точка!

Да, для меня это была неожиданность. Но когда тетя Маша говорит «и точка», надо слушаться. В конце концов мне тоже неохота возвращаться белой как простокваша.

Я опасалась, что все будут пялить на меня глаза. Напрасно — все уже давно выбрались на солнышко. Что ж, если так, то я, пожалуй, выдержу до воскресенья.

Потеха с этой Бабулей! Духами поливаться смелости хватает, а на канатной дороге дрожит. Уцепилась за маму. Я села с дядей Томашем. Он развлекал меня как мог, но я все время озиралась, нет ли где того Убийцы в свитере. Нет! Может быть, он днем спит, а по ночам выходит на добычу. Конечно — он такой ужасный!

На Хопке солнце шпарило, как летом. Там были уже все студенты, и сразу все они привалили ко мне. Они-де нашли чудесное местечко без ветра, соорудили из лыж лежаки и звали меня к ним. Увидев, что я колеблюсь, пригласили и наших.

А там и впрямь было чудесно. Мы сняли все вплоть до маек и улеглись на лыжи, подвешенные к кожаным петлям лыжных палок. То и дело кто-нибудь валился вместе с лежаком, смеху было. Дядя Томаш долго кружил вокруг своего «прокрустова ложа», все придумывал, как бы его усовершенствовать, он ведь никогда ничем не бывает доволен. Наконец он решился лечь — а мы подстерегали, когда он рухнет, — как вдруг приложил к глазам ладонь щитком и стал смотреть в направлении метеостанции.

— Ага! — крикнул он. — Вот ты где, негодяй!

Я замерла, кое-кто из ребят вскочил. Из-за здания метеостанции вынырнул Убийца и понесся вниз по склону зигзагами, резкими поворотами. На нем был все тот же гнусный свитер. Нас он еще не заметил.

Два студента-художника моментально разобрали свои лежаки и встали на лыжи.

— Предоставьте его нам, — шепнули они, — вы только смотрите.

Стали мы смотреть. Ребята стояли как перед стартом, готовые ринуться вперед. Это было ужасно захватывающе.

Убийца промчался мимо, не заметив нас. Он шел на высокой скорости. Когда он оказался под нами, ребята оттолкнулись. Это были классные лыжники. Они летели наперерез, и вот первый со всего маху врезался в Убийцу. Взвилось снежное облако. Первый студент выкатился из этого облака, и тогда второй молнией налетел на Убийцу, который только поднимался. Что-то страшно треснуло, и вверх взлетела передняя половина лыжи. Но это была лыжа не художника — тот мгновенно встал, переступил два-три раза, чтобы найти равновесие, и, сияя, стал подниматься к нам.

— Прошу прощенья! — закричал он Убийце, который сидел на снегу как идиот. — Извините, я нечаянно!

Тут мы заржали, чем себя и выдали. Тип в ярости обернулся к нам, встал на свою сломанную лыжу и начал кричать и грозить нам кулаками. Поняв, однако, что здесь нет одиноких и беззащитных, которые испугались бы, что, наоборот, нас много и все знают, какой он Убийца, он сам испугался, подхватил свои манатки и, прихрамывая, пошел прочь.

Мы еще долго смеялись, потому что ребята снова и снова расписывали, как профессионально они его уложили.

— Славно ты его обработал, — хвалил второй первого. — Я целился ему не только на лыжи, но и на брюки — да вот не знаю, получилось ли. Правда, что-то там затрещало, но я не уверен. Все заглушил треск лыжи.

— Лыжу ты «сделал» отлично, — одобрили его товарищи.

— Я проехал по его бицепсу, — сказал первый. — Как пить дать, порвался его пижонский свитер!

— Ну, таким креплением, — кто-то откинул крепление так, что оно зазвенело, — недолго и брюки отремонтировать!

— Это еще не конец, ребята!

Солнце жарило изо всех сил. Просто видно было, как оно излучает тепло: огромными такими мглистыми кругами. Девчата прилепили на носы белые бумажки. Я, разумеется, тоже. Ну до чего чудесно — такого голубого неба я в жизни не видела. Снег сначала был сухой, потом от тепла на нем образовался тонкий прозрачный наст. Когда мы умолкали, я слышала, как в снегу что-то тихонько шипит, и долго всматривалась, пока не поняла: это с наста капают в снег малюсенькие капельки. И еще: снег пах! Я не выдумываю! У него правда был запах, только я не умею описать какой.

Мы все лежали спокойно, только дядя Томаш все старался придумать усовершенствование.

— А я и не знал, братцы юристы, что вы так разбираетесь в уголовном праве, — сказал он потом, — он все еще думал об Убийце.

Я потянула его за брюки.

— Дядя, они художники, а не юристы!

Тут, вижу, оба художника отодвигаются подальше от меня. Что-то мне это не понравилось.

— Вы ведь художники, правда? — схватила я одного за джемпер.

— Ну, художники… Такие любители, понимаешь? И немножко право изучаем. Ну и что? Отпусти, не валяй дурака!

— Я тебе дам дурака! — крикнула я и толкнула его в снег.

Бабуля вскочила и молниеносно уселась на спину модернисту. Натерли мы его снегом и отпустили только тогда, когда он запросил пощады. Второй «художник» удрал.

— Разве не говорю я тебе всегда, что мальчишкам нельзя верить, ни одному слову? — смеялась тетя Маша.

Здорово они меня на пушку взяли! Модернисты! Протекцию мне в академию окажут! Так попасться! Прямо хоть самой себе затрещины надавать… То-то их рисунки мне сразу были подозрительны. Ей-богу, пещерные люди и то лучше рисовали.

К счастью, никто не обратил внимания на инцидент — подумали, что это мы просто с Бабулей резвимся. И вообще это наше личное дело.

До конца недели не стану с ними разговаривать, будьте уверены! Но ребята они все-таки остроумные, а я дура. Еще голову ломала, не следует ли к ним на «вы» обращаться.

После чая мы писали открытки моей семье. Я написала еще Еве и Марцеле. Послала бы еще одну, да адреса не знаю. Знаю — школа на Подъяворинской, а фамилию — нет. И слава богу, а то было бы глупо. Правда, я бы не подписалась, а вдруг они угадали бы? И без них стыда не оберешься.

В шесть часов позвонил отец, сказал, что каникулы продлили на неделю: хочу ли я остаться или вернуться домой? Я спросила тетю Машу. Они, конечно, останутся и меня не отпустят.

Но я еще подумала и сказала папке, что с удовольствием съездила бы в Банска-Бистрицу к его сестре, тете Валике. Отец не согласился.

— С Банска-Бистрицей, — сказал он, — из Микулаша плохое сообщение, тебе нельзя ехать одной. Приезжай-ка лучше домой, Оленька. Пусть тебя дядя посадит на поезд. В понедельник будет посвободнее. А мы тебя встретим.

— Ладно!

— Жду тебя с нетерпением, — прибавил он еще. — Папулька соскучился. И береги себя, Олик.