Клара Ярункова - Единственная

Разумеется! Я не маленькая.

— Что делает мама? — спросила я.

— Да как всегда. Возится в комнате.

— Тогда дай мне ее.

Мама подошла, и, когда я услышала ее голос, мне показалось, что до понедельника так далеко… Она говорила весело, но я-то знаю, меня не обманешь. Потом трубку взяла бабушка и принялась кричать как заведенная:

— Слышишь меня, Олечка? Я тебя не слышу, но если ты меня слышишь, то прошу тебя, меняй носки, не ходи с мокрыми ногами! Слышишь?! И приезжай домой, слышишь?

Ой, я совсем оглохла. Спорю, бабушку было бы здесь слыхать и без телефона. Хотела я ей это сказать, но она мне слова вставить не давала и, конечно, была уверена, что я ее не слушаю, если ни одного слова не произнесла. Прелесть моя бабушка, правда?

— Пока, бабушка! — гаркнула я что было мочи, чтобы перекричать ее. — Приеду!

Когда я вернулась в столовую, все засмеялись — видно, расслышали каждое слово. Тоже мне манера — подслушивать семейные разговоры! Господа «художники» ржали тоже, но, заметив, что меня это сердит, моментально смолкли. Пусть подлизываются сколько угодно, мне до них дела нет! Думают, если мне еще пятнадцати нет, то так и куплюсь на лесть. Как же!

Вечером я играла с хозяйской дочкой Милушкой. Но что она в сравнении с Сонечкой! Ей пять лет, и сказки ее уже не интересуют. Вообще, мне не нравилось рассказывать ей сказки, потому что она больше всего смеется тогда, когда Сонечка порой даже плакала: когда волк съел бабушку или баба-яга заперла Иванушку в хлев и щупала его пальчик, достаточно ли он потолстел. Странный ребенок. А как она рассердилась, когда волк не смог найти козленка, спрятавшегося в часах!

— Такой дулак глупый, я бы ему показала. Почему меня не позвал?

— А знаешь почему? Потому что он тебя боялся! Ведь ты хуже волка.

Господи, девчушка так и залилась смехом! Держу пари, волк и впрямь бы убежал, увидев, как она несется на лыжах с горы. А если бы она еще прикрикнула на него — упал бы от страху. Маленькая ведьма! Да еще и «р» не выговаривает. Когда у нее ручонки коченеют (она принципиально катается без варежек), она начинает прыгать и кричать: «Бл-бл-бл!» Прямо как чертенок в пекле. И еще я про нее кое-что знаю! Она влюблена в одного мальчика с соседней турбазы. Честно! Как только его завидит, бросается к нему и целует, пока тот не свалится. Ему всего два годика, и как ему удержаться на ногах, когда его так трясут! Милушка, правда, поднимает его, но отряхнуть от снега — куда! Убегает поскорей, чтоб не обвинили, что он из-за нее плачет. Хитрющая!

Теперь мы уходим в спальню в половине девятого, чтобы утром первыми выбраться на солнышко. Меня это вполне устраивает, я только злюсь, что эта пигалица Милушка ложится спать позднее, чем я.

По вечерам мы с Бабулей в кровати еще играем немножко в джокера, но это скучно, потому что она жульничает, а мы не можем даже ругаться при ее родителях. Этим-то она и пользуется! Я и молчу. Ничто не важно под луной, кроме добродетели одной, как говорит наша бабка. Даже в рифму.

Но здорово она по телефону разговаривает!

Ехать было скучно, и это мне досадно. Ведь я впервые одна ехала так далеко! А скука была не оттого, что все места были заняты, а потому, что нельзя мне было посматривать по сторонам, а то, чего доброго, еще какой-нибудь «убийца» вообразит, что я хочу его подцепить в мужья или того похуже. И я все время смотрела в окно, а это очень утомительно, когда за окном темно, как в погребе. Хорошо еще, в Жилине вошли две тети, довольно симпатичные, они дали мне шестнадцать лет, да честно, не просто как комплимент!

Поезд запаздывал, в Братиславу мы приехали около полуночи. Родители ждали меня на перроне. Как я обрадовалась, увидев их! Факт! У мамы на голове был платок, обычно она его не носит. Папка был нормальный. Когда мы двинулись, я схватила маму под руку, потому что вещи взял отец.

— Больше всего ненавижу встречи, — сказала я. — А ты, мама?

Факт! Не выношу объятий и поцелуев. Я тогда зверею.

Мама подумала, потом засмеялась.

— Я тоже!

Конечно, это противно каждому нормальному человеку. Я расстегнула пальто. У меня пальто три четверти, да еще с теплой подстежкой.

— Фу! Ну и жарища у вас, — сказала я. — У нас в горах такая холодина! Вы тут не таете в своих шубах?

Все городские модницы ходили страшно закутанные. Только я одна была с открытой головой, и все равно мне было жарко.

— Или у меня температура? — пришло мне в голову. — Говорят, у вас тут грипп?

Тут я спохватилась, что каникулы-то продлили, и прикусила язык. Разговорчики о гриппе могли сыграть против меня…

— Хорошо ли ты ехала, Олик? — поинтересовался папка.

— Хорошо, — сказала я. — С двумя старыми тетками. А, вон они!

Тетки сели, оказывается, в наш трамвай. Папка им поклонился, а мама засмеялась.

— Да им не больше сорока, — шепнула она мне. — Значит, я тоже скоро старуха?

Об этом-то я и не подумала! Вот тупица…

— Ты? — засмеялась я. — Ты что, мама? Ты — и старуха?

Я пошевелила пальцами у лба. Моя мама красивая, и самое красивое у нее — глаза. Они большие и золотистые. И в них что-то мерцает.

— Я рад, что у тебя были хорошие спутницы, — распинался папка. — По крайней мере, разные авантюристы не приставали к тебе с вопросами: «Когда же мы встретимся, барышня?»

— Нет, — отрезала я, — не приставали. Ограничивались пока что взглядами.

Отца-то я срезала, но, между прочим, это была правда. Сидел в купе один пожилой мужчина, все время пялил на меня глаза. Ему могло быть лет двадцать семь — двадцать восемь. Ногти у него были чистые, но все равно вид подозрительный. Он все время поднимал ноги и подтягивал складки на брюках. Да еще пах — только не кремом, а одеколоном. Один раз он вмешался в наш разговор, но я отвернулась к окну, чтобы тетки не думали, что я такая, с которой каждый может себе все разрешить.

Мы вышли из трамвая, и папка стал разглядывать меня под фонарем.

— Как ты ходишь? — сказал он. — У тебя ноги болят?

— А что? Ничего у меня не болит.

— Тогда почему ты боишься наступить? Прямо видно, как ты переносишь вес с одной ноги на другую. Может, гвоздь у тебя в ботинке?

Господи, чего только не выдумает!

— А плечи выдвигаешь вперед, словно у тебя сломана ключица. Слушай, ты об дерево там не треснулась? Ведь ты не ходишь, а вся извиваешься, будто у тебя ни одной косточки целой!

— Я хожу нормально, — отрезала я и зашагала вперед.

Знаю, ему не нравится, что я теперь не топаю как слон и не размахиваю руками, как в восемь лет. Теперь я хожу стройно. Ступаю сначала на носок и потом опускаю всю ступню, как вычитала в «Человеке». Надо только привыкнуть, тогда уже само пойдет. Как твист или любой другой танец. А отец — не треснулась ли я об дерево! Ох, трудно с ним! Но не нужно обращать внимания.