Клара Ярункова - Единственная

— Подсыпь, подсыпь еще, — толкала я ее под руку, — не жадничай!

— Ну погоди! — шепотом стращала меня бабушка. — Она уже спрашивала, как ты со мной обращаешься, и я рассказала, какая ты грубиянка!

Сначала-то во мне что-то екнуло, но потом я поняла, что это неправда. Ни капельки я бабке не верю! Пусть мы с ней ругаемся, но чужим она меня никогда не выдает. Да еще учительнице!

— Жалуйся сколько угодно, — выпалила я наугад, — никто тебе не поверит. Тем более Верба.

— Но-но! Вот возьму и взаправду все скажу! — грозила бабушка.

Ясно! Она еще и словечка не пикнула!

Я элегантно подала кофе и удалилась, поняв, что со стороны Вербы мне ничто не угрожает.

Явился отец. Бабушка забегала вокруг него: мол, не подать ли ему ужин в кухне. Услыхав, кто у нас сидит, он сказал, что поужинает позже, и бросился в ванную бриться, чтобы произвести впечатление на Вербу. Ха, могу себе представить! «Пани Врбова, не хотите ли закурить? Вам удобно сидеть? А то я принесу подушечку… Так как же ведет себя наша Ольга?»

Хо-хо-хо!

Куда там десять минут — пока длился визит, я прочитала всего «Пастушка божия». Ничего другого в моей комнатушке под рукой не оказалось. Это такая древняя бабушкина книжонка. Но трогательная, хоть плачь. Как на бедного пастушка наваливали ужасно много работы, потому что он был сирота, но бог его от всех бед спас и в конце концов взял на небо. Аминь. Когда-то люди этому верили. Но мне было жаль пастушонка, он был такой маленький и одинокий. Счастье, что ему помогал господь бог. Нынче-то несчастным детям никто не помогает, когда они горят по математике или гео.

Некоторые слова из «Пастушка» я не поняла. Бабушка мне объяснила, что «повойник» — такой платок, которым раньше женщины обкручивали головы, «смутный» — значит грустный, печальный, «орать» — значит пахать. Смех!

В девять часов за Вербой захлопнулись двери, папка пришел в кухню и молча стал ужинать. Я шмыгнула в комнату выспросить маму, что было. Выяснилось, что Верба явилась вовсе не «посещать семью», а просто она встретилась с мамой в магазине. Потом, когда они проходили по нашему двору, мальчишки громко здоровались с Вербой, чтобы она их узнала даже в темноте. Шупо, тот даже спросил: «Куда вы, товарищ учительница?» Он любит так подлизываться. А Верба ему и ответь: «Меня пригласили на чашку кофе».

Когда мама это сказала, я чуть не умерла.

— Ох, ты же меня просто убила! — произнесла я, когда ко мне вернулся дар речи. — Теперь я во двор ни ногой!

— Да что такого? — не поняла мама.

— Что? — я была готова разреветься. — Ты еще спрашиваешь?

Я ей объяснила, что теперь все думают, будто она нарочно затащила к нам Вербу, чтобы та мне покровительствовала. Я бы думала то же самое, если б была тогда во дворе.

— Да, здорово ты меня подкосила, теперь мне крышка!

— Ну, знаешь, — рассердилась мама, — не выдумывай глупости! Мы знакомы с ней девять лет, почему же нельзя нам посидеть за чашкой кофе?

— Я же тебе говорю почему! — крикнула я.

— Замолчи! — Мама даже ногой топнула. — Если кто что скажет, ты объяснишь, и дело с концом! А теперь иди спать.

Скажет! В том-то и дело, что никто ничего не скажет, а думать будут все! Некому и объяснять-то будет! Нет, пропала я совсем!

Перед сном я попросила маму, чтобы никто никогда не вздумал мне покровительствовать. Что я, Бабинская?

Надо еще сказать это же отцу, с него скорее станется…

На следующий день меня опять услали на каток. Возвращаясь с Иваном и Марцелой, мы разговаривали о Банска-Бистрице — там, оказывается, в моде больше лыжи, чем коньки. Иван, оригинальничая, говорил банска-бистрицким говором:

— Кабы у нас да таки круты горы-то, и мы б все на лыжи-то становились бы, не на эти несчастные железки-то.

Может быть. Я на лыжах катаюсь неважно, поэтому предпочитаю коньки. Ивана я на лыжах не видела. По его словам, нет в Банска-Бистрице лучшего горнолыжника, чем он.

— А теперь скажи, какую девчонку ты там закадрил, — подковырнула я его. — Я знаю тамошних девчат, вот мне и интересно.

Только Иван расхвастался, что, ясное дело, девчонок было много, а всех он запомнить не может, как вдруг меня словно обухом по голове стукнуло: вижу, стоят под нашим балконом две знакомые фигуры и глазеют вверх. Хорошенькое место выбрали, тупицы! Я так и обмерла, представив себе, что кто-нибудь из наших выйдет на балкон и посмотрит вниз. Надо было чуть не наскочить на них, чтоб они оторвались от нашего балкона и опустили взгляд на нормальный уровень.

— Привет! — первым очнулся веснушчатый Шанё. — Вот случай!

Ничего себе случай! Правда, хорош?

А другой — Имро — слова не мог выговорить.

— Ты тут живешь? — сказал опять-таки Шанё. Господи, шпионят за мной, как Шерлоки Холмсы, а еще спрашивают, тут ли я живу! Ну и обезьяна этот Шанё!

Тут, слава богу, фонарь замигал, и Имро наконец собрался с духом.

— Тоже мне освещение, правда? — сказал, пренебрежительно взглянув вверх, — и в эту минуту фонарь окончательно погас.

— Не знаю, что это с ним, — посмотрела и я на фонарь. — Вообще-то он светит нормально.

Это был тот самый фонарь, который светит в комнату Штрбы, и Иван при его свете читает детективные романы, когда мать у него гасит лампу. Мы-то живем на четвертом этаже, выше фонаря. Но только я договорила, неоновые трубочки опять покраснели, замигали как сумасшедшие.

— А тебе в такой темноте не случается падать в ямы? — спросил Имро.

Вопрос был довольно трогательным, только не знаю, в какую яму я могла упасть, когда никакой не было.

— Ну, в ту, где улица раскопана, — объяснил Имро.

Однако и улица у нас не была раскопана, но я все же сказала:

— Нет, я не падаю. Обычно тут нормальное освещение.

Иван дьявольски ухмыльнулся и потянул за собой Марцелу. Я двинулась за ними.

— Чего же ты убегаешь? — преградил мне дорогу Шанё. — Теперь ты с нами знакома, можешь немножко поболтать!

Обезьяна невоспитанная! Еще насмехается!

— Между прочим, в прошлый раз вышло очень глупо, чтобы ты знал, — срезала я его. — Прочитай правила поведения, если не знаешь, что на улице с девчатами не знакомятся.

— А где же тогда знакомятся, скажи на милость? — заспорил он.

— Где… В другом месте, не на улице!

Мы чуть было не поругались, но тут Имро потянул Шанё за рукав и вежливо сказал:

— Извини, Оленька, что мы на тебя тогда так налетели. Но теперь-то ты нас уже знаешь, правда?

Слыхали — «Оленька»?

— Откуда вы знаете мое имя? — удивилась я.

— Откуда! — с торжеством воскликнул веснушчатый. — Ты сама нам сказала, не помнишь?

Вот вранье! Никому я своего имени не говорила, тем более в тот вечер. На это меня не поймаешь.

— Это ты своей бабушке расскажи, — говорю.

— Правда, Ша, перестань трепаться, — одернул его Имро.