Клара Ярункова - Единственная

У Марты Шишковой с прошлого года нога выросла на три номера, и ботинки с коньками ей уже не лезут. Как подкопит монет, берет теперь коньки напрокат. Только стоит это двенадцать крон за два дня — многовато. Но Марте все равно выгодно, потому что после этого она две недели видеть не может льда. Конечно, если два дня с утра до вечера стоять на коньках, чтобы не платить зря!

На улицу я не пошла, и, когда Марцела убежала, мы с бабушкой начали распускать свитеры, которые мама когда-то связала для всей семьи. Был там один мой, маленький, с цветными уточками. Мы его и распускать не стали, очень уж он был хорошенький. Когда мы что-нибудь делаем вместе с бабушкой, она всегда рассказывает, как жила в Америке и работала в Бостоне на ковровой фабрике. Они были очень бедные, и ей в семнадцать лет пришлось зарабатывать. Я всегда ей завидую, что она уезжала так далеко, и понять не могу, как можно было два года подряд реветь по дому. Был там один из Брезнян, с черными усами, он хотел жениться на бабушке. А она за него не пошла из-за этих усов, а еще потому, что все время думала об одном красивом парне на родине. А этим красивым парнем был мой покойный дедушка. Когда бабушка об этом рассказывает, то принимает загадочный вид, кивает головой, и глаза у нее смеются.

В сущности, я очень люблю бабушку. Иногда это не видно, но это факт. Если бы она умерла, не знаю, что бы я сделала.

Кроме Америки, я больше всего люблю слушать о том, как у нее были дети. У бабушки их было шестеро, а когда дедушка умер, она взяла к себе на квартиру еще четверых, чтобы на эти деньги отдать учиться своих детей.

Бабушка переехала в Банска-Бистрицу, но в то время ей уже недосуг было тосковать по Грону. В одной комнате жили девочки, и за ними присматривала моя мама. В другой комнате поместили пятерых мальчишек. С ними дело было хуже. Бабушка обычно сидела над ними с ремнем, пока не засыпали.

Ох, как бы мне хотелось жить среди них! Чего только они не вытворяли! То и дело кто-нибудь приходил из школы с оторванным рукавом. А когда Пишту зимой посылали в церковь, он садился на молитвенник и на нем съезжал с Есенской горы. Пишта был из квартирантов, и он был самым озорным. Дети прозвали его «Шпигого», потому что по вечерам он засовывал под пижаму подушки спереди и сзади, вбегал в комнату девочек, раскачиваясь, как селезень, и, дико озираясь, орал: «Шпиго-го-го!» Мальчишки так возились, что почти каждый вечер срывали вешалку, и бабушка, бедняжка, так только хлестала ремнем наугад впотьмах, и почти никогда ей не удавалось кого-нибудь задеть. Вот была жизнь!

Моя мама училась лучше всех, и все мальчишки ее слушались, потому что они-то учились совсем не прекрасно. И только от нее ждали помощи, когда делали уроки. Самым противным был мальчишка по имени Дежо. Раз бабушка сварила галушки, а он не захотел их есть потому-де, что у него не такой мужицкий желудок, как у остальных. Тогда моя мама за обедом дала ему пощечину, и хорошо сделала. А с какой стати этот балованный болван их всех оскорбил? Бабушка отругала маму, она боялась, что родители заберут Дежо, а ведь за него платили больше всего. Куда там! Если бы его взяли, он бы сразу провалился, потому что мама его учила. Как только она получила аттестат и ушла из дому, родители забрали Дежо из школы. Во второй четверти схватил четыре кола. Так ему и надо!

Так мы разговаривали и распускали свитеры до сумерек. Потом бабушка стала чистить картошку на ужин.

Я пошла за чем-то в комнату и так, мимоходом, выглянула с балкона. Ясно, Ша стоял внизу и И. Я сделала вид, что просто стою и смотрю на небо, и подождала, чтоб они заметили, что я дома. Шанё свистнул, но я не обратила внимания и вошла внутрь.

— Давай-ка мусорное ведро, — сказала я бабушке, — вынесу.

Бабушка удивилась, обычно она мне целый час в уши гудит, пока выгонит с мусором.

— Зачем же на ночь глядя? — сказала она. — Подождет и до утра.

— Ох и разбираешься ты в гигиене, бабушка! — Я очень торопилась. — К утру все разложится на бациллы.

— Не насори по лестнице, — подала она мне наконец ведро, — а то соседи ругаться будут.

Я молнией вылетела во двор. Только мусорные урны у нас во дворе, а не на улице. Незаметно прокралась в подворотню и заглянула за угол. Надеюсь, они меня не заметили. Потом стала сильно стучать ведром об урну. Надо же хорошенько вытрясти мусор, правда?

Тут, вижу, две фигуры приближаются к подворотне. Впереди Ша, за ним И. Я сунула нос в ведро, все ли в порядке. И тут они меня увидели через забор.

— Привет, — сказал Шанё. — Что делаешь, О?

— Привет, — ответила я. — Не видишь?

Имро, опершись на забор, молча смотрел на меня.

— Вот и каникулы прошли, — вздохнул он.

— Ага, мне тоже жалко. Еще завтра на каток — и конец. И снова школьная каторга. В понедельник у меня еще и художественная.

— Жаль мне тебя, — сказал Имро. — До самого вечера вкалывать!

— Да уж, — поддакнула я.

— Оля! — закричала бабушка с кухонного балкона. — Иди домой, замерзнешь.

— Ну, пока, — взяла я ведро.

— Пока, — сказал Шанё. А Имро сказал:

— Спокойной ночи, Оленька. Спокойной ночи, Имро. Спокойной ночи!

Но я этого вслух не произнесла.

В конце концов настал и понедельник. В школу я отправилась даже с удовольствием. Факт. Без хвастовства. По дороге рассказала Еве об Имро и о том, как развивались события. Больше всего ее интересовало, красивый ли Шанё. Услышав, что у него веснушки не только на носу, как у нее, но и на лбу, сейчас же стала спрашивать про того солдатика, ходил ли он на каток, пока она была в Чаниковцах. Не ходил. Наверное, у него был отпуск.

— Что ты! — махнула Ева рукой. — Просто, раз меня не было, ему свет стал не мил, вот в чем штука.

Ох и воображала!

— Я просто счастлива, что мы наконец вернулись, — сказала она под конец. — С мамой было совершенно невозможно.

Могу себе представить.

— Бабушка сказала, чтоб я пригласила тебя на каникулы в Чаниковцы. Как думаешь, пустят тебя?

Думаю, теперь пустят. А я поехала бы с удовольствием. В деревнях, говорят, молодежь по вечерам песни поет, парни на гармошках играют или транзисторы запускают. Пожалуй, это здорово. Я и в хлева бы заглянула, посмотрела на телят с поросятами. Во время уборки мы помогали бы молотить, а я бы еще и нарисовала все.

— Ну нет, — сказала Ева, — рисовать и не суйся. Этого у них не полагается.

Вечно она против меня, когда речь заходит о рисовании или если она получит отметку хуже, чем я. Из-за рисования я даже злюсь, потому, что просто люблю рисовать и рисую вовсю не для того, чтобы похвастаться. Рисованием я редко хвастаюсь. В сущности, я сделала это только раз, тогда на турбазе, и кончилось глупо.

Но Еве я ничего не сказала. Странная она иногда. Например, когда говорит о моей маме. Опять пугала, чтобы я ничего не говорила маме об Имро, потому что тогда мать запрет меня на пять замков. А я сказала, что моя мама все знает и не думает меня запирать! Наоборот, смеется. В этом смысле мама у меня мировая.