Клара Ярункова - Единственная

— Вот эти четыре кружочка — это декоративные пуговицы, — говорю. — Не видишь, дырочки? Я их раскрашу перламутровым лаком, что стоит в ванной. А вот это — цветок шиповника. Вот листик, он будет зеленый. Лепестки окрашу в розовое, а пчела будет коричневая. Красиво, правда?

— Гм, разве это пчела?

— Ясно, — говорю. — Такая модерная. Только намек.

— И ты хочешь сказать, что вас этому учат в изобразительном? Ульи вы там, часом, не делаете?

Ну разве не противный? Сначала у меня отпала всякая охота раскрашивать шиповник. Но потом пришла Ева, и ей мой цветок понравился. Я его все-таки раскрашу.

Ева живет на нашем этаже. Родились мы в одну и ту же неделю. И не только мы: Иван Штрба с нашего этажа тоже. Конечно, не теперь. Четырнадцать с лишним лет назад. Но все равно — вот, верно, было здорово! Жалко, ничего этого не помнишь. Иван, правда, говорит, что помнит, но это он, конечно, врет.

У Евы большое несчастье. Мама перехватила письмо, в котором ее подружка из Чаниковц писала о Яне из ремесленного. Я об этом Яне знаю, потому что Ева мне все рассказывает, как она у своей бабушки в Чаниковцах кружила головы деревенским парням.

— Видела бы ты, — говорит Ева, — до чего они с ума сходят, стоит появиться городской девчонке!

А я бы и впрямь с удовольствием посмотрела.

Так вот, Ева мне все рассказывает, а своей маме ничего. Ну и поплатилась. Ох и скандал был, да еще три пощечины схлопотала. И в Чаниковцы ее одну уже не пустят.

— Я тебе покажу, — заявила ей мать, — как с четырнадцати лет с парнями таскаться!

А я бы тоже обозлилась, потому что Ева с Яном только один раз и разговаривала, вот и все, что между ними было. И вовсе никакой он не парень. Ему всего-то шестнадцать.

— Почему же ты ей все это не объяснила? — сказала я Еве. — Она теперь думает бог знает что. Я своей маме все рассказываю.

— Не буду я объяснять, — отрезала Ева. — Она меня оскорбила, и я с ней не разговариваю. А ты, если все говорить будешь, тоже поплатишься, хотя твоя мама и другая.

Но я маме, факт, скажу, когда будет о чем. Папке, наверное, нет, и бабушке нет. А маме — всегда.

Жалко мне Еву, она сейчас болеет, и нет ей никакой радости от болезни. И плакать к нам приходила. Я ей говорю: «Садись ко мне на кровать, спрячь ноги под одеяло». Она поднялась со стула и наступила на халат — халат-то был мамин, — и носом ткнулась в одеяло. Мы расхохотались и никак не могли остановиться. Только тогда перестали, когда услышали, как бабушка поднимается по лестнице. Мы мигом выскочили из кровати, Ева выбежала в другую комнату, и мы начали разговаривать через дверь, чтоб к нам не приставали, — у Евы желтуха, а у меня только краснуха.

До вечера я пробыла одна; вот скука была!

Но потом — господи, что творилось ночью!

Вечером началась драка у наших новых соседей — и я получила множество полезных сведений. В полночь ко мне пришла мама, прислушалась, спокойно ли я дышу, и вдруг всплеснула руками.

— Оля, да ты схватишь воспаление среднего уха! Стены холодные как лед!

На том и кончилось мое самообразование, но я долго не могла уснуть. И вовсе не потому, что гадала, действительно ли у соседки есть любовник, а сам сосед пьяница, а потому, что там плакали дети. Не выношу я, когда дети плачут. Если их еще и били, то завтра же позвоню в милицию, увидят они у меня…

Придя к такому решению, я наконец задремала. Но если я думала, что теперь уж будет тихо, то ошиблась. Как раз когда я погружалась в царство снов, зазвонил телефон. Я слышала, как отец шлепает босиком в прихожую и как он рычит в телефонную трубку. Спросонок он всегда рычит, как дикая собака динго. И не только спросонок. Однажды в зоопарке я ему об этом сказала, и он очень смеялся. А потом, когда он как-то зарычал так же на маму и я опять сказала про динго, он мне чуть было не всыпал. Тогда я была еще глупа и принимала всерьез разговоры отца о семейной демократии и о том, что у меня есть право голоса, как у каждого члена семьи, и т. д. и т. п. Вот уж верно — век учись, как говорит бабушка.

Папка положил трубку и прорычал маме:

— Яна едет к нам. Опять их сыночек пропал. Я бы его приструнил! А они только и знают: «Йожинька, Йожинька…» Вот и получили.

Отец натянул брюки, накинул на плечи пиджак и пошел ждать тетю Яну на улице, потому что наше парадное на ночь запирают. Я воспользовалась случаем и перебежала к маме на тахту. Она была до смерти напугана.

— Мама, что с Йожо?

— Не знаю, девочка. Дядя Андрей поднял на ноги милицию, его разыскивают целую ночь. Уже два часа ночи.

— Ну и что же? — я хотела утешить маму. — Если Йожо не захочет, его и милиция не найдет. Сам вернется, когда проголодается.

— Приснился мне плохой сон, — вбежала в комнату бабушка. — И за что такие страдания моей Яне!

— Может, он переплыл Дунай, — успокаивала я маму, — и давно уже в Венгрии или в Австрии.

— Не каркай, девочка! — воскликнула бабушка, а мама побледнела.

— А что ему там делать, скажи пожалуйста? — вошел в комнату папа. Ему уже надоело ждать на улице.

— Что? Да мало ли что… Писал бы романы, рисовал бы иллюстрации. А то торговать бы стал. Он умеет! Зарабатывал бы и жил припеваючи.

Бабушка заплакала, за ней мама. Папа, к счастью, ничего не сказал. А насчет писания чистая правда. Когда Йожо было девять лет, он написал книгу «Большое путешествие маленькой щепочки. Первый роман в нашей семье. Автор — Йозеф Богунский». И было довольно занимательно: как маленький мальчик бросил в Дунай щепку, и как она плыла, и что она видела. По-моему, вполне удачный сюжет. А цветы он продавал у Михальской башни, когда ему было только четыре года. Наломал дома сирени и продавал по четыре кроны. Мне еще тогда это нравилось, и я ему ужасно завидовала. Но помню, как наши пришли в ужас: отец Йожо — врач, мама — судья (это тетя Яна), а сын попрошайничает на улице! Но ведь он не попрошайничал! Он честно зарабатывал, как все, кто продает цветы. Жалко, что Йожо не родной мой брат. Я бы с ним когда-нибудь убежала. А одна я боюсь.

— И вообще, — закричал на меня папа, когда тетя Яна уже звонила в двери, — ты-то что здесь делаешь? Марш в постель! Детям полагается ночью спать!

Пришлось уйти. Они тихо сидели в другой комнате, и папа то и дело звонил к Богунским и в детскую комнату милиции, где держат разысканных детей. До чего мне хотелось попасть в эту комнату! Ночью… Но меня бы туда не направили, ведь мне уже больше четырнадцати. А Йожо двенадцать, ему туда легко попасть.

Не знаю, как это могло случиться, что я проспала главное. Наверное, у меня действительно слабые нервы (так говорит мама). Я чуть не лопнула от злости, когда проснулась и увидела, что уже утро.

Я вскочила, побежала в кухню на разведку к бабушке. И что же я увидела? За столом сидит его благородие Йожо! И не только сидит, но и жрет картофельные оладьи! Мне утром ни за какие коврижки не дали бы оладий: они-де тяжелы для желудка. Яичко всмятку и какао. Фу! А бабушка скачет перед Йожо, словно он принц какой. Каждую оладушку прямо со сковородки кладет ему на тарелку, салфеткой вытирает его сальные руки — и (держите меня) ротик! Того и гляди в пеленочки его завернет. А Йожо знай себе жует и жует.