Лариса Исарова - Тень Жар-птицы

Я прижал руку к груди.

— Клянусь…

Ну а вчера я на урок не пошел, просил Ветрову сказать, что болен. Откуда я мог знать, что Оса меня видела в школе, когда я с литературы смывался?!

Сегодня она вошла в класс, глянула поверх меня и с ходу заявила:

— До сегодняшнего дня я считала Барсова способным человеком, даже одаренным, а он оказался элементарным трусом…

Я даже побелел от неожиданности.

— Он месяц не мог найти времени подготовить доклад, не нашел мужества мне в этом сознаться, он воровски сбежал с уроков и прятался от меня, как первоклассник, в туалете…

Я попробовал что-то сказать, но она не обращала на меня внимания. Лицо ее стало равнодушным и старым.

— Все, кончилось мое терпение. Я ставлю Барсову двойку и больше не желаю с ним разговаривать. Мне противно общаться с человеком, не знающим, что такое честное слово Мужчины…

В классе стало тихо, никто не спорил, не возражал, никто на меня даже не оглядывался. Оса один-единственный раз посмотрела на меня, прямо в глаза. У меня даже кожу стало покалывать, такое на ее лице было написано презрение и брезгливость.

Я ушел из школы сразу после литературы, я ни с кем не мог говорить. Больше всего тянуло подраться. Я шатался по улице и мечтал, чтобы на меня кто-нибудь нарвался, но меня все обходили как пьяного.

Дело совсем не в том, что все промолчали. Плевать! И не в том, как Ланщиков потом ехидничал. Он для меня пустое место. Но голос Осы, ее глаза, она всерьез от меня отказалась, без педагогических фокусов. Я вспомнил наш давний разговор о доброте, всепрощении. Разве имеет право учитель поступать так?! А если я под машину брошусь?!

Ведь говорила она всегда со мной как с равным, откровенно, так почему сегодня взбеленилась?! Может, что-то дома стряслось? Мы всегда знаем, когда Нинон-Махно ссорится с мужем, всему классу летят тройки и двойки. У Осы я такого не замечал… Подумаешь, уроки, оценки, доклад? Что от этого, революция пострадала?! Разве так воспитывают?

Рябцева советует написать на нее жалобу от имени родителей, мол, систематически унижает учеников. Но я никогда не был любителем такой словесности, да и отец скорее меня ремнем погладит, чем поддержит. А главное, Оса меня любила, я же чувствовал, может, потому и затянул с докладом, был уверен, что мне она спустит, она считала меня достаточно способным, чтоб сдавать материал зачетами, как в институте, она понимала, что мне скучно жевать по учебнику «отсюда и досюда». А тут прямо возненавидела. А за что?! Я и раньше дурака валял, учителей разыгрывал. Только посмеивалась, ей штучки мои нравились… Сама же распустила, а теперь оскорблять?!

Вот уже неделя, как я аккуратно хожу на литературу, но Оса меня в упор не воспринимает. Когда я сегодня заговорил с Митькой, она сказала:

— Дмитрий, прекратите болтовню!

Так было трижды, Митька на меня сочувственно косился, но молчал, пока я не крикнул:

— Это я с ним разговариваю, а не он…

Она сделала вид, что ничего не слышит, и продолжала урок, точно меня не было в классе.

Рябцева опять завелась, стала шептать, чтоб я пожаловался Наталье Георгиевне, что Осу надо призвать к порядку. Многие советовали попросить Кирюшу вмешаться, кончается десятый класс, у меня три двойки, как бы чего…

А я не хочу унижаться. Поставит двойку в году, не допустит к экзаменам — прекрасно, не умру. Зато теперь ей цену знаю.

В начале мая в эту историю вмешалась Ветрова. Я сидел в классе, когда она на перемене подошла к Осе, чуточку улыбаясь.

— Марина Владимировна, меня официально интересует, что у нас будет с Барсовым? Допустите вы его до экзамена или нет?

Оса нарочно долго молчала:

— Можешь утешить своего подопечного! Раз он сам не решился подойти, поговорить по-человечески… Я подарю ему на бедность тройку и допущу к экзаменам.

У меня даже уши онемели, а Антошка, которая вошла в класс, подсыпала соли в рану. Она сказала Ветровой:

— Я бы в жизни за него не просила!

— Ты плохой товарищ!

— Он трус…

Тут я не выдержал, вскочил, нагнулся над ней, я мог бы ее вместе с партой выбросить в окно.

— Я трус?!

— Да, — Антошка смотрела на меня, и глаза ее темнели и переливались. — Ты же никогда в жизни ни с кем не портил отношений, кроме меня, ты никогда никого не защищал, кто же ты?

У меня пересохло во рту, я даже губы не мог разжать, а она продолжала:

— Раньше я тебя уважала, считала сильным, а ты слабее любого, ты только наблюдаешь за жизнью, а сам не совершаешь никакие поступки, увиливаешь всегда от сложностей, разве я не права?

— Факты?

— Пожалуйста. Ты заступился за Сашку Пушкина на педсовете? За меня — на классном собрании? За Митьку, когда его отец бил?

У самой волосок к волоску прилизан, коса как корона на солнце блестит, кожа светится — и ни капли человечности!

Варька переводила взгляд с меня на нее и молчала, а потом вдруг как закричит, точно семиклассница, оборвав этот тягостный разговор.

— Ой, ребята, я совсем забыла, сегодня в буфете пончики, бежим!

Я так обрадовался ее словам, что вылетел пулей из класса и сбил Лисицына.

Я ел пончики один за другим механически и даже не понимал, кого больше ненавижу — Осу или эту, Антонину Глинскую, принципиальную особу, которая лягает лежачего… А вот Варька — друг, я так ей и сказал. Даже среди девчонок попадаются люди…

Вчера весь вечер мечтал бросить школу. Не нужны мне подачки! На бедность! В конце концов могу перевестись в вечернюю, сдам там, лишь бы ее не видеть, не слышать этот тонкий беспощадный голос. Варька рассказывала, что Оса животных любит, у нее всегда дома собаки. Но с псом она бы так не обошлась, пожалела, все жестокие люди нежничают с кошками и с собаками, даже фашисты, я читал… И вообще, зачем в городе держать собаку, для пижонства? Иное дело в лесу. Там это помощник, дядька никогда без собак в поле не отправляется, а то развели в Москве сопли, ох, собака — друг человека, ах, родная душа и таскают на поводке. Она и меня хотела сделать ручной болонкой, недаром всегда улыбалась, а когда поняла, что меня не купить по дешевке, обозвала трусом…

Каждый день приходится ее видеть. Она, кроме уроков, еще консультации дает, а мне надо, просто необходимо сдать литературу на «пять». Почему-то я вдруг вспомнил девятый класс. Мы тогда проходили Тургенева, и она о Писареве заговорила, просила доклад сделать. Ланщиков согласился, а потом не смог, и я ее выручил. Я и о биологии, и о философии сказал, даже добавил, что не согласен с Энгельсом, что обезьяны не потому слезли с дерева, что их труд создал. Мы стали людьми только благодаря развитому мозгу, мозг стал управлять рукой, а она — производить трудовые операции.

Оса слушала меня очень серьезно, не перебивала, а потом заявила, что мой доклад — образец того, как можно, не готовясь, болтать на любую тему. Она двойки не поставила, и я обрадовался, а она уже тогда, наверное, ко мне проявляла презрение…