Сусанна Георгиевская - Лгунья

Вызвали неотложку. Саше отвели «бокс» (потому что слабый и глухонемой). Вместе с Сашей поехала мама. Ей поставили в «боксе» кровать для круглосуточного дежурства.

Я сказал, чтобы сразу отправить тебе телеграмму. А мама: «Ни в коем случае. Ей — жить. Она молода. Мое дитя — я в ответе. Я и отец».

Мы тебе не писали все это время потому, что не знали, что написать. Врать не было времени. В школе мне дали отпуск. Я дежурил с мамой по очереди. Не хочу тебе ничего описывать. Только поверь, что я делал все! Бее асе делали. Два раза были консилиумы. Сказали: «Он без сознания». Но я знал, что в сознании. Я спрашивал: «Саша, ты меня узнаешь? Если ты узнаешь, так закрой глаза». И он закрывал глаза — стало быть, понимал. Я с ним говорил так, как ты говорила: в щеку. Врачи сказали, что у него не выдержит сердце и чтоб все время давать ему что-нибудь пить. А он совсем ничего не ел и не пил. Я придумал кормить его из пипетки. Круглые сутки кто-нибудь из нас сидел рядом. Круглые сутки мы поили его из пипетки. Минуты не было, чтоб никто не сидел. Мы ему все время вливали соки. Но он уже не мог глотать. Потом мама заметила, что глаза у него как будто не двигаются. Врач подтвердил: «Ослеп». Когда мама это узнала, она почему-то уснула и долго спала. Я сказал отцу: «Отец, дадим телеграмму Кире». А отец: «Отстань. Не до вас».

Это продолжалось четыре дня. Один раз я ночевал дома. Утром, в восемь, вышел — иду в больницу. Больница — пригородная. Я как чувствовал что-то неладное. Но когда дошел до самой больницы, мне навстречу вынырнула из-за угла женщина с полными ведрами. Я вспомнил, что когда ты держала экзамен по алгебре, ты сказала, что тебе попался кто-то с полными- ведрами, и ты заранее знала, что сдашь.

Успокоился. Захожу в бокс. В боксе отец и мать. Мать лежала почему-то на одной кровати с Сашкой, и оба спали. А отец сидел рядом. Когда я вошел, он сказал: «Тише!» А потом: «Сашка умер. Нету нашего малого».

И я ничего ему не ответил.

Ушел. Я шел по улице, шел и шел. И потом я подумал: «А что я тебе скажу?!»

Дорогая Кира, поверь! Я все делал, я сдержал слово. Когда ему два раза делали переливание, я просил, чтоб взяли кровь у меня. Но они не взяли.

Кира, все, что ты захочешь, я, честное слово, для тебя сделаю, и я, и Ксана, и Вероничка.

Больше недели мы не могли тебе написать. Мы не знали, чего писать.

А мама все делает так же, как раньше. Но сильно осунулась. Когда свободна, все время лежит. А теперь отец разрешил написать, потому что говорит: «Жизнь есть жизнь. Не мы вольны над жизнью и смертью. Ты, — говорит, — напиши, Кешка, а я не буду». И тут явились две дуры — Ксана и Вероничка и сказали, что ты уехала в Африку, только чтоб отцу и матери ни слова не говорить. Но я не поверил, конечно, потому что знаю, что все вы врете.

Остаюсь навечно твой брат

Ксаверий.

А теперь под диктовку от мамы:

Дочка! Горе пришло, постучалось, вошло к нам в дом. Я-то знала, что он не жилец, что он наш короткий гость. Что ж об этом? Сколько раз я ругала тебя, сколько раз я через тебя убивалась, плакала, сколько раз, бывало, ночи недосыпала. Но вот что сказать обязана: Кира, прими мой поклон. В ноги кланяюсь. Прими материнское благословение. Матерью ты ему была. Ты была его радостью. Последнее слово, что он сказал, когда мог еще говорить, было не «мама». Он сказал: «Кия». Слез нет. И все я себя корю. А за что — не знаю. Уж ты прости меня, ежели что.

Мама».

Он полулежал у печи, повернувшись к Кире спиной. И вдруг — за его плечами стало как-то уж очень тихо. Не было слышно даже ее дыхания. Напряженная, страшная тишина…

— Кира!

Она не откликнулась…

…Легонько стукнула дверь. Заскрипели лестничные ступеньки. Когда он оглянулся, Киры в комнате не оказалось… Он подошел к окну и глянул на улицу. Так и есть! Она шагала к парку… Раздетая. Без шапки и без пальто.

Он распахнул форточку и заорал: «Кира-а-а!» Она не остановилась и не ответила.

От раздражения и ярости у него привычно перехватило дыхание.

Сбежав вниз, он что было мочи завопил: «Кира-а-а!»

Она даже не оглянулась.

К парку неторопливо двигалась узкая, сутулящаяся фигурка, словно раскачивавшаяся от ветра.

Фонари погасли. Все вокруг лежало в глубокой тьме. Ярко светились только древесные ветки, аккуратно очерченные голубым инеем. От резкого ветра с деревьев сыпался снег: по левую сторону парка тянулась полоса пляжа, оттуда слышался гул…

На смену деревьям шла белая целина. Тут и там из-под снега вытарчивали темные лбы камней.

Сева бежал вдоль берега и, приложив рупором ко рту ладони, голосил: «Кира-а-а!»

Шум нарастал. Непривычный и непонятный. Весь мир вокруг как бы сотрясался от странной тревоги. Слышалось глубокое, прерывистое, напряженное дыхание моря.

«Кира-а-а!»

В глубоком снегу стали видны следы ее ног. Он пошел быстрей, нагнал ее и поволок к парку…

Снежное поле под их ногами почему-то сильно раскачивалось. И вдруг невесть откуда взявшаяся вода захлестнула кирзовые сапоги Севы. Сапоги намокли и отяжелели.

Главный причал судов на острове Санамюндэ считался незамерзающей гаванью. Но в этом году даже эту часть Балтийского моря сковало льдом. Рыбачьи бригады отправлялись на лов, впрягаясь в сани, груженные снастью. Сеть опускали в большие проруби. Всякий раз рыбакам приходилось прокладывать себе в глубоких снегах все новые и новые дороги. Такая суровая выдалась нынче зима.

Выйдя из дому, Кира не думала о том, куда идет.

Впереди — большущее поле. Кире казалось, она узнает его… Ведь она уже отшагала нынче по этому полю тридцать километров. Весь мир был полем, колеблющимся и белым… Сейчас впереди забрезжит желтый огонь.

Когда Сева схватил ее за руки, земля под ними раскачивалась, трещали льдины. Гул моря все нарастал, нарастал…

Он волочил ее, молчаливую, за собой. Она ему не сопротивлялась… Близко, очень близко от них была лесистая полоса парка, но дорогу к деревьям преграждали движущиеся торосы. Торосы раскачивались… Кире больно ушибло руку. Она застонала.

В это время на целине снега, у берега показалась машина.

Распахнув дверцу, водитель остановился у кромки льдов и услыхал стон.

…Впоследствии он рассказывал, что во время внезапно начавшегося ледокола с трудом разжал одеревеневшие пальцы солдата, вцепившегося в брошенный с берега канат. Правой рукой солдат обхватил девушку. Он ее спас.

«Дочка!

Долго надо с тобой говорить. И если по правде, так ты до того меня довела, что я объявил розыск. Только через четыре дня пришло твое письмо с Санамюндэ, и мы успокоились. Скрывать не буду. Мне лично было очень даже большим ударом происшествие с Костыриком. (О тебе отдельно. Особо.)