Наталия Лойко - Дом имени Карла и Розы

Перебежав Садовую, попав наконец на Тверскую, людную, хоть не щедро, но освещенную — даже можно разглядеть все впадинки и бугры на пути, — Ася припустила во весь дух. Не бежит, а летит.

Бац! С Асей иначе не бывает. Разыграется, разойдется — и обязательно заработает щелчок по носу. Ну почему ее угораздило грохнуться со всего размаху, почему налетела на какую-то тетку в платке?

Женщина, угодившая в сугроб, вместо того, чтобы обругать Асю, рассмеялась:

— Мы с тобой ни при чем. Виноваты буржуи, что никак не выучатся по-людски чистить тротуары. — Она отряхнула своей большой рукавицей Асино пальто. — Ленту не оброни, сердитая. Потеряешь — влетит от матери.

Это верно, что влетит. Ася схватилась за косы. Теперь ленты не купишь. Варька говорила, что все ленточные фабрики закрыты. Как не имеющие государственного значения.

То ли снег, набившийся за шиворот и в башмаки, охладил возбуждение Аси, то ли взяла свое усталость, но девочка уже не шла, а едва тащилась. В мыслях неотвязно всплывала картина — тетя Анюта раскладывает по тарелкам кашу. В особнячке к каше всегда подают масло. Настоящее масло…

Издали, как мираж среди мрака, завиднелись взвивающиеся искры и язычки костра. Костер освещал площадь, расступившуюся перед губернаторским дворцом, что теперь занят Московским Советом. Прибавив шагу, Ася вспомнила, как вдвоем с Варькой приходила сюда перед самым маем; как у них на глазах, словно отслужившую мебель, убирали с площади чугунного генерала, сидевшего на чугунном коне; как возмущались некоторые прохожие, что синие дощечки с надписью «Скобелевская площадь» заменены красными, сообщающими, что площадь переименована в «Советскую».

Костер пылает ярко, зовет к себе. Но как подступиться, если вокруг солдаты? Возможно, караул, приставленный к Совету; возможно, патрули, которых Ася почему-то побаивается. Эти люди нисколько не напоминают тех аккуратных солдатиков, что отдавали честь Асе и ее отцу, когда он надел офицерскую форму, став военным врачом. Не похожи теперешние солдаты и на тех, что появились в прошлом году, — бородатых, оборванных, называвшихся демобилизованными.

Потоптавшись, набравшись, наконец, храбрости, Ася проскользнула к костру, к самому жару. Пришлось у всех на виду протягивать к огню то одну, то другую ногу в неуклюжих, уродливых башмаках. Варькиной работы башмаки. Скроены из оставшейся от отца гимнастерки.

Кто-то сломал пополам доску, швырнул в костер. Пламя разгорелось, вымахнуло вверх. На розовой стене бывшего дворца стали различимы выбоины, следы пуль.

— Эка, зазевалась!

Один из солдат отвел в сторону Асин башмак: толстая войлочная подошва начала дымиться.

— Оплошала, барышня.

Под общий хохот Ася в растерянности пробормотала:

— Извините, пожалуйста.

Солдат, спасший ее башмак, пробасил:

— Деликатная! Штиблетики-то офицерского сукна.

Тетя Анюта предупреждала Асю, что нынешняя солдатня не щадит офицерское сословие. Съежившись, стараясь стать незаметной, девочка отошла от костра. Еще больше потянуло домой, хотя там, конечно, нетоплено и вряд ли найдется ужин. Только бы Варька была дома, только бы не пришлось дожидаться на каменных грязных ступеньках…

На углу Охотного ряда Ася остановилась, взглядом распрощалась с Тверской. Еще были различимы отблески костра, собравшего вокруг себя солдат. Возможно, эти самые солдаты и сшибли вывеску с углового дома. Вот она болтается на одном крюке.

Ася помнит каждое слово:

«Магазин офицерских вещей Ольдероге.

Существует с 1882 года».

Давно существует… Кажется, все было давным-давно… Железная вывеска жалобно дребезжит, словно хочет напомнить Асе, как та приходила сюда с отцом вскоре после того, как началась война.

А вот и Красная площадь. Велика она и обширна. Попробуйте перейти ее быстро, если ноги окоченели, не слушаются. Важная площадь. Сюда в праздники сходятся манифестанты. Рассказывали, что Первого мая весь народ, проходя мимо братских могил, склонял знамена и музыканты играли торжественный марш. Только Ася ничего не видела: ее не пустили дальше двора.

Зато уж они с Варькой вознаградили себя в ноябре, в праздник первой годовщины революции! Веселье началось еще накануне, многим в тот вечер не сиделось дома. Просто одетые люди шли с песнями, взявшись за руки. Варька сказала, что теперь так и надо ходить, что под ручку ходить совестно, особенно парочкой, что это буржуйская привычка. Рядом двигались экипажи, разукрашенные гирляндами и флажками, в экипажах сидели дети. Пролетарские дети, как пояснила Варя. Из-за угла показался грузовик, он ехал медленно, чтобы все могли разглядеть чучело международного капитала в картонном цилиндре.

Кругом заговорили, что надо расходиться по площадям, что повсюду будут фейерверки и обещано символическое уничтожение старого строя, что художники изготовили из тряпья и соломы генералов, городовых, попов… На Красной площади, на Лобном месте, где в старину казнили людей, готовились сжигать старый строй.

От толстого чучела кулака-мироеда несло керосином. Волосы, стриженные «под горшок», сделанные из пакли, вспыхнули прежде всего, когда к чучелу поднесли горящий факел. По правде сказать, Ася боялась шевельнуться, чтобы не упустить какой-либо подробности, но кричать от восторга, как вся эта толпа, она не стала и петь тоже не пожелала. Вслед за оркестром множество голосов подхватило «Интернационал», но Ася молча смотрела, как над пеплом старого строя водружали красное знамя…

Сейчас площадь пуста. Ветер, да снег, да глухая стена с высокими башнями, с которых все еще смотрят на город двуглавые когтистые орлы. За этой древней кремлевской стеной живет Ленин, Владимир Ульянов, тот, кто устроил революцию.

Теперь он подписывает декреты. Конечно, и лозунги он составляет. В октябрьские праздники на многих домах были расклеены лозунги. Асе запомнился один: «Борьба за социализм — борьба за счастье детей».

А знает ли Ленин, каково сейчас детям?

В ряду других домов на Пятницкой улице стоит и тот, до которого добирается, но все еще не добралась Ася. Электричество уже выключено, и большая часть окон в этом ничем не примечательном доме, как и повсюду в городе, черна. В редком сквозь слой инея угадаешь мерцание коптилки, различишь огонек керосиновой лампы. За стеклом крайнего во втором этаже окошка брезжит, порою вдруг разгорается красноватый свет. Там, видно, топится печка.

Маленькую «буржуйку» разожгла Варя, раскалила ее так, что железные бока стали малиновыми. Находясь эти дни в одиночестве, Варя экономила, почти не прикасалась к скудному запасу сырых, сложенных на кухне дров. Но сегодня она щедра: она тем более может себе это позволить, что гость, ради которого печурка обильно источает тепло, сам приволок толстенный, расколотый на чурбаки, высушенный солнцем пень. Провез в служебной теплушке.