Энн Файн - Список прегрешений

К лету Касс изменилась. Раньше я никогда не бывал один, всегда рядом была Касс. Мы всюду были вместе — прятались каждый вечер, согнувшись в три погибели, под живой изгородью в конце улицы и следили, как Джемисон ставит стальные ловушки, чтобы потом, едва он уйдет, разрядить их; и на ферме: она кормила цыплят, пока я бился над домашним заданием, или я кормил цыплят, а она готовила уроки.

Или Касс сидела, примостившись на мешках, в леднике и вносила очередную провинность в «Список прегрешений».

К этому времени «Список» уже был внушительным. Мы начали его много-много лет назад, едва научились писать, выбрав для этого толстую тетрадь для дневниковых записей в серебряной обложке, которую тетя Нина подарила нам на Рождество. Когда я разорвал оберточную бумагу, то поначалу почувствовал досаду, хотя тетрадь и выглядела нарядной, твердой и нетронутой, даже запах бумаги еще не выветрился. Но как поделить один дневник на двоих, даже между двойняшками: что ли в начале его будут витиеватые девчоночьи почеркушки, а с конца — мои футбольные карточки?

Я напрасно волновался, Касс нашла выход (она всегда что-нибудь придумывала). Она предложила устроить соревнование «кто хуже» и подсчитывать упреки, которые бросали нам взрослые, причем не братьв расчет те, с которыми родители напускались на нас обоих одновременно, поскольку в этих случаях, как считала Касс, они вообще нас не различали.

В первый же день мне достались грязнуля, вечно все забываешь и криворукий , а Касс — задира, командирша и грубиянка . Первые записи вышли весьма корявыми: в шесть лет мы старательно давили на карандаш, выводя печатные буквы, причем Ей С еще частенько писали задом наперед, но до сих пор начало «Списка» все еще можно прочитать без особого труда.

Однако это соревнование быстро закончилось. Сравнив колонки, мы увидели, что недостатки у нас совсем разные. Касс первой принялась мухлевать: как-то утром она наклонила банку, в которой мыла кисточки, и нарочно пролила грязную воду на ковер, чтобы заслужить грязнуля и вырваться на один проступок вперед.

Касс никогда ничего не разливает, даже если споткнется. Я сразу смекнул, что она задумала, и просто взбесился! Вырвал у нее банку и принялся затаптывать мокрые пятна, стараясь втереть их поглубже.

Остатки краски выплескивались наружу огромными сверкающими каплями и попадали на все вокруг.

— Томас! Прекрати! В тебя что, бес вселился!? — крикнула мама в полуоткрытую дверь кухни. — Ты протрешь дырищу в ковре!

Но я все же сорвал план Касс, и она так и не заслужила грязнули . В тот день мы объединили наши страницы, решив общими усилиями довести счет до сотни ( бес вселился стало шестьдесят шестым).

С тех пор прошло много лет. Та толстенная серебряная тетрадь давным-давно заполнена. Теперь мы пишем в маминой амбарной книге — большой красной тетради для учета яиц — мы уже на сорок седьмой странице, а на каждой странице по двадцать две строки!

Сейчас, когда мы стали старше, эта затея кажется еще интереснее. Вот только сегодня утром я подслушал, как папа ворчал: «Касс теперь вечно пялится в зеркало». Только я хотел пойти в ледник и записать это на ее счет, как, проходя через кухню, услышал от мамы:

— Ты когда-нибудь смотришь на себя в зеркало, Том? Хотя бы перед тем как выйти из дому?

И суть не в том, что они теперь ставят нам в вину совершенно противоположные прегрешения, а в том, что, родившись двойняшками, мы с самого начала словно намеренно старались расти в разные стороны — и в недостатках, и в способностях. И вот теперь что-то относится только ко мне, а что-то — только к Касс. Угоди я вдруг под комбайн, она уже никогда не сможет справиться в одиночку со скользящими узлами, не сумеет отличить больное животное от здорового или запереть двери сарая — пока я рядом, ей нет нужды учиться тому, как протащить их по рытвинам в полу.

И со мной то же самое. Если Касс сбежит с фермы, я не смогу отличить, какие ботинки мои, а какие — нет, ведь я способен определить это только после того, как она наденет свои, и не сумею поменять лампочки в коровнике, и никогда не осмелюсь ответить маме с такой же дерзостью, как Касс.

Впрочем, может, я и недолго пробуду полуличностью. Все же за прожитые годы некоторые свои недостатки я одолеть сумел. А возможно, смогу перенять и часть недостатков Касс — хотя бы самые простые, о которых нам вечно твердят.

Было время, когда мы ни одного упрека не пропускали. Собирали их в аккуратные десятки, а потом Касс (она в те времена еще ходила в отличницах по математике) чертила яркие графики. Но потом нам это наскучило, и после того как два года кряду мой неряха и эгоистка и егоза Касс возглавляли «Список», мы забросили эту затею. Конечно, с той поры все изменилось. Родители постоянно твердят, что Касс злая и грубая , а про меня — я не раз слышал — они все чаще шепчутся: «Том стал таким скрытным », а вот окрики «Прекрати шуметь , Том!» раздаются намного реже.

Мы с Касс придумали особый ритуал добавления новых проступков в наш «Список прегрешений». Мы тяжело вздыхали, пока записывали их, а закончив, я мрачно подводил итог:

— Ну вот, безгрешных не бывает. — И убирал тетрадь в два пластиковых пакета, а потом заворачивал еще и в фольгу.

— Совершенно верно, — кивала Касс. — Совершенно верно.

А потом, смеясь, она слезала с мешков, чтобы я мог дотянуться и спрятать тетрадь в тайник.

— Готово? — спрашивала она, задувала свечу, и мы отправлялись домой ужинать.

— Вы что, снова сидели в этой грязной землянке? Ну и дурачье! В один прекрасный день она обрушится вам на головы.

Касс только плечами передергивала. Дурачье -то давно красовалось на первой странице тетради, а старые попреки ее не интересовали.

— Да нет. Ледник еще сто лет простоит, — разубеждал я маму.

Так и было, ледник был построен на совесть. Он никогда не обрушится. Снаружи он похож на маленький круглый холмик, поросший первоцветами, крапивой и стелющимся плющом. Можно подумать, что здесь выбросили тележку свежей влажной земли и вся трава, что росла вокруг, просто-напросто со временем переползла сюда.

Перед входом разрослась ежевика. Много лет назад мы с Касс позволили ей вскарабкаться на кирпичную кладку, и теперь она вымахала такая густая и буйная, что летом за ней почти не видно двери. Каждый год в самом начале весны вьющиеся ползучие растения всех возможных цветов — от желтого до почти черного — сплетались крепче, чем год назад. В июне все заполоняли огромные белые чудовищные трубы вьюнков. А к июлю холм покрывался влажной густой порослью, и только стоя у самого входа, прижавшись к крошащейся кирпичной кладке, так что острые края ее кололи через рубашку, я мог хоть что-то разглядеть сквозь сучки и ветки. Но, даже стоя в двух шагах от меня, вы бы нипочем не догадались, что я вот тут рядом слежу за вами.