Нисон Ходза - Путешествие без карты

— Из них можно разных зверюшек складывать.

— А хочешь, я подарю тебе куклу? Большую, большую!

— Спасибо, хочу… У меня уже есть одна новая кукла. Вот она. Мне её мама подарила сегодня, потому что сегодня мой день рождения, мне сегодня потому что пять лет уже…

— Пять лет! Не может быть! Завтра же пришлю тебе огромную куклу!

— Спасибо…

— Да, кстати, ты не видела, куда мамочка положила газеты? Они были в этом чемодане, а мамочка куда-то их положила, а куда — и сама не помнит. А ты, конечно, помнишь куда…

— Нет… Я не помню…

— Может быть, мамочка отдала их кому-нибудь? Кто у вас был сегодня вечером?

— Никого не было. Вы не можете найти хвостик?

— Какой хвостик?

— Заячий. Я хочу сложить зайчика, а где хвостик — не знаю. — Она доверчиво протянула жандарму кубик.

Но и жандарму не удалось сложить зайчика. Вернулись из кухни полицейские. Один из них держал пачку газет. За его спиной стояла Ольга Ивановна, и Кате показалось, что глаза у мамы весёлые.

— Нашли, ваше благородие! Обнаружили! В кладовой! — доложил полицейский.

— Ага! — полицейский вскочил с кресла. — Я предупреждал вас, сударыня!

Он вырвал из рук жандарма газеты, и вся его живость тут же пропала.

— Болван! — заорал он на жандарма. — Что ты принёс?! Эти газеты продаются на каждом углу. Я же объяснял, те газеты на папиросной бумаге! Тонкие! Совсем тонкие! Начинайте повторный обыск!

На этот раз офицер искал тоже. Он не оставил без внимания ни одной вещи и даже приказал распороть синеглазую куклу. Жандарм ткнул ножом в Анхен, и бедная кукла, дважды моргнув длинными ресницами, тихо выдохнула:

— Ан-хен…

Уже светало, когда жандармы убедились, что «Искры» в квартире нет.

— Будете уходить, не хлопайте дверью, ребёнок спит, — повелительно сказала Ольга Ивановна.

Катя и вправду спала. Она заснула, сидя на стуле. Голова её лежала на столе, в руке был зажат кубик с заячьим хвостиком.

Она не слышала, как Ольга Ивановна осторожно раздела её и отнесла в постель. Она только тихо всхлипнула, должно быть, ей приснилась искалеченная Анхен.

Несколько минут Ольга Ивановна смотрела на спящую девочку, потом подошла к столу и положила кубик с заячьим хвостиком в коробку. И ей вспомнился Владимир Ильич, как он сказал серьёзно и озабоченно:

— Станете вынимать из кубиков «Искру» — будьте осторожны: Катя огорчится, если на кубиках порвутся картинки…

О петербургском священнике — отце Георгии Гапоне слыхал даже царь. Но лучше всех о нём знал начальник охранки. Той самой охранки, которая выслеживала и хватала революционеров. Её работники не раз докладывали начальнику:

— Этот поп ведёт с рабочими разные беседы.

— Где встречаются? О чём беседует? — интересовался жандармский генерал.

— Он их о жизни расспрашивает, ваше превосходительство: кто сколько зарабатывает, сколько за жильё платит, много ли грамотных…

— А что говорят рабочие?

— Скулят, конечно. Дескать, работают двенадцать часов, домой приползают еле живые, получают гроши, прокормиться не могут. Ну, и мастеров, конечно, ругают…

— О политике толкуют? О царе речь заходит? О забастовке болтают? — сыпал вопросами генерал.

— Политики и священной особы государя императора не касаются. О забастовках отец Георгий разговора не поддерживает. Объясняет, что жизнь улучшать надо мирно, по-хорошему. Стачки и бунты осуждает…

Жандармский генерал был неглуп, знал: всякий поп полиции нужен, а такой — особенно. Рабочие в бога верят. Слово священника для них свято.

Вскоре градоначальник Петербурга генерал Фуллон получил от Гапона просьбу. Гапон спрашивал разрешения организовать в столице общество под названием «Собрание русских фабрично-заводских рабочих». А градоначальник уже знал от охранки: Гапон учит рабочих уважать власть, царя называет божьим помазанником, с революционерами сам не якшается и рабочих призывает не слушать преступных речей смутьянов.

Дома на окраине Петербурга, в которых жили рабочие.

Градоначальник просьбу Гапона уважил и даже пригласил его к себе для беседы. О чем они говорили — неизвестно, а только после беседы Гапон снял в Петербурге большие дома и открыл в них отделения «Собрания русских фабрично-заводских рабочих». Главным над всеми отделениями градоначальник назначил Гапона.

Не знали рабочие, на чьи деньги снимает Гапон такие дома. Это уже потом выяснилось, кто давал попу деньги.

Открылось отделение Гапона и на Васильевском острове. По воскресным дням в большой зал на Четвёртой линии приходили рабочие. В зале было светло, тепло, уютно. Там можно было послушать граммофон, для немногих, кто умел читать, на столах лежали тоненькие книжки о святых и царях. А пожилые рабочие вели больше разговор о своём житье-бытье.

— Это, как жить? — ерошил патлатую бороду чернорабочий Шаров. — За шесть гривен двенадцать часов работаем. Не помню, когда и сыт был!

— Ежели холостой — с голоду не умрёшь, но и сыт не будешь, — вздыхал слесарь с гвоздильного завода.

— То и беда, что семейный! — сокрушался Шаров. — Двое детей. Анютка-то скоро и сама на завод пойдёт. Ей по весне тринадцать минет. А сын ещё в люльке качается — второй год пошёл. Я его Николаем окрестил. В честь нашего государя императора, — пояснил Шаров, глядя с почтением на портрет царя, прилаженный над помостом.

— Отец Георгий говорит, что батюшке царю о нашей доле неведомо, — опять вздохнул слесарь с гвоздильного. — Министры, слышь, правды ему не сказывают. В обмане держат.

— Отец Георгий и сам до царя дойдёт, — уверенно сказал Шаров. — Всё ему поведует. И про нищету нашу, про работу каторжную, про мастеров, что и за людей нас не считают…

Вот так и рассуждали рабочие-гапоновцы. Твёрдо верили: узнает царь правду и сразу всё изменится. А правду царю скажет не кто другой, как отец Георгий.

Семья Шарова ютилась в единственной комнатёнке сырого подвала. На полу лежал набитый сеном матрас, с низкого потолка свисала люлька. На матрасе спали втроём — Шаров, жена Марья и Анютка. Колька спал в люльке. В красном углу висела икона святого Николая-чудотворца, у изголовья матраса отливало медью распятие, посреди стены красовался поясной портрет царя Николая в парадной форме.

Кроме комнаты Шарова в подвале была и кухня. В ней жил токарь Балтийского завода Василий Гурьев. Гурьев был большевик-подпольщик, но Шаров об этом, конечно, не знал. Бывало, что и Гурьев заходил на гапоновские беседы, и тогда Шаров и Гурьев шли домой вместе.