Самуил Миримский - Скворец №17 (рассказы)

И отошел от играющих. Столкнулся в толпе с толстой Нюркой, оглядел её невидящими глазами, потрепал по щеке. Она радостно вспыхнула, но он тут же забыл о ней, выбрался на улицу и там долго смотрел в небо, на низкие звезды, глубоко дышал ночной прохладой и чувствовал, как бьет к вискам кровь.

Из клуба выпорхнула Наташа. Протопала мимо Фильки, совсем ему посторонняя, все убыстряя шажки — частые, мелкие, дробные. Он постоял, прислушиваясь, ринулся за пей и пошел сзади, не смея нагнать, не зная, что сказать, а сказать надо было что-то важное, главное, единственное, что не давало дышать. Казалось, не скажи он сейчас, сию минуту — все рухнет вокруг и рассыплется в прах. И тогда ничего, ничего уж не надо, не жизнь будет, а сплошная напраслина и бестолочь.

Филька нагнал Наташу у самой калитки и тронул её за плечо.

— Что? — сухо спросила она.

— Постой…

— Ну стою…

Голосом, себе незнакомым, бездушным и вялым, промямлил:

— Ты, это самое… говорила с батей?

Наташа молчала. Слышно было, как она сдерживает дыхание.

— Ну, о чем я просил тебя давеча…

— Больше ничего?

— Ничего.

— Нет, ты подумай — может, ещё что хотел сказать?

Филька молчал, наливаясь тяжестью, — страшная сила давила его к земле, ие давая шевельнуться. В небе погасли звезды, погасли огни в избах, погасла радость, теснившаяся в груди.

— Ну ладно, иди спать, — устало сказала Наташа. — Не могу ведь я. не могу…

И вдруг, схватив Филькину руку, зашептала страстно и горячо:

— Филечка, Филя! Ведь совестно самому, наверно, а? Совестно, скажи?

Лицо её исказилось от страдальческой гримасы, на глазах выступили слезы. Устыдившись, она оттолкнула его, проскочила во двор и хлопнула калиткой. И тут же, словно дожидался команды, бешено облаял его пес из-за ограды. Филька стоял, не слыша собачьего лая, пока Наташа не исчезла в избе, потом медленно побрел обратно.

Возле дома увидел отца. Герасим подавался вперед и снова пятился назад, не в силах одолеть нескольких шагов до дверей. Филька обхватил его, помог войти в избу и усадил на скамейку.

— Явились? — спросила мать, вставая с постели.

Герасим весело уставился на жену.

— С тебя причитается, — сказал он, сдвигая в сторону посуду па столе. — Уважили меня как инвалида войны, за родину здоровье положивши…

— Будет брехать.

Она недоверчиво покосилась на мужа.

— Завтра на правлении так и решат: послать Фильку, как сына, значит, военного героя, за родину здоровье положивши. И тогда придется с тебя за труды мои…

Филька разделся и полез на печку.

— Ладно, герой, — проворчала она, добрея, однако, голосом.

— Скупа ты, мать, ой скупа!..

— Будет те при сыне пакостить мать!

Он мотал головой и вдруг, словно бы только что увидев Фильку, заорал:

— А ты слазь с печки! Слазь, говорю, да поклонись отцу в ножки!

— Хватит тебе, батя, куражиться, — равнодушно сказал Филька. — Сладил дело, и ладно…

Разобиженный непочтением сына, Герасим примолк и стал стягивать сапоги. Он тужился, стервенея, и, наконец, совершенно обессиленный, миролюбиво попросил:

— Помогла бы, старая, что ли…

Мать стянула с него сапоги, раздела и, подталкивая, отвела в постель, откатила его к стенке и прилегла с краю.

На следующий день, вернувшись с фермы, Филька развел на загнетке огонь, разогрел столярного клею, приладил к книжке выпавшие странички и пошел в сельсоветскую библиотеку, где после занятий три раза в неделю книжки выдавала Наташа. В синем халате она сидела за столом и готовила уроки. Книжки выдавали две девочки из младших классов.

— Обслужите его, — сказала Наташа, не отрываясь от учебника.

Одна из девочек протянула руку за книжкой.

— Я не к тебе, не цапай, — сказал Филька и кивнул на Наташу.

— Ты чего ещё? — возмутилась девочка и выхватила книжку, — Мы тут практику проходим, а он не отдает…

Филька перевалился через стойку и уцепился за обложку.

— Отдайте книжку, Аникеев! — Наташа встала, покраснела и тут же, смутившись, снова села. — Какую тебе книжку?

Филька ухмыльнулся, довольный её смущением, и, сам того не ожидая, сказал с некоторым даже вызовом:

— А никакой мне книжки не надо. Уезжаю скоро. До свиданьица. Без книжек проживем. Как-нибудь уж!..

Он помахал кепочкой и вышел, осторожненько прикрыв за собой дверь, спустился с крыльца и постоял с минуту, соображая, что же это сказал сейчас такое? Удивился, вытащил папироску и пошел не домой, как собирался, а по направлению к станции, хотя и понимал, что в этом не было смысла. Просто ему надо было уйти подальше сейчас и не видеться ни с гомонливой мамашей, ни с отцом, и вообще остаться одному, чтобы подумать, что же делать с собой и как жить дальше.

Когда-то Пылаевых была большая семья. От младших братьев и сестер гудела тесная изба, и у старшей, Нины, первой помощницы матери, не было свободной минуты от хлопот. Но вот ребята повырастали и разлетелись кто куда, старики подались в район к одному из сыновей, и осталась Нина в осиротевшей избе одна. Работала уборщицей в сельсовете, ковырялась в огороде, а в общем, одиноко и скучно жила. Раньше водилась с однолетками, а теперь навещали её чаще пожилые соседки. Кто поболтать придет, а кто, торопясь на ферму, оставит ребенка. Все равно дома больше сидит — много ли уборки в сельсовете!

Из ребят, что оставляли ей на присмотр, больше всех привязался к ней Василек — глазастый, шустрый и сопливый крепыш. Для матери, бойкой бабенки Полины, мальчишка был сущим наказанием. Неугомон сидел в нем: все ему надо потрогать, на все-то интересно поглазеть. И тянуло бог знает куда: на чердак, в колодец, а то в конуру к Растегаю. Или залезет в подпечье, замрет и таится, пока не найдут. А то и заснет там ненароком, вот и ищи его тогда! А раз как-то выгнал Растегая из конуры, пробрался туда и сам лаял на прохожих. Очень понравилась ему собачья работа. Сколько мать, бывало, ни таскает его за вихры, а с него как с гуся вода: посопит, покряхтит да и снова за свое. С характером был.

— Сладу нет с малым, — жаловалась Полина. — Присмотри ты, бога ради, за ним, а я уж как-нито отблагодарю.

Только к вечеру и приходила за сыном. Осмотрит его, умытого, чинно сидящего за столом, перелистывающего старый букварь.

— Вот спасибо-то, выручила, — скажет она. А потом обведет глазами пустые углы и добавит: — Хоть бы картинку какую повесила, шифоньер завела. — И тяжко вздыхала, переходя на свое: — Верь не верь, а свету белого не видишь, одна маета. Павел-то мой, слыхала, подрядился Пилипенковой двор уровнять?