Геннадий Михасенко - Милый Эп

Мы заглянули вниз. Подполье было вырыто пирамидой и не глубоко. На земляной приступочке горела свеча. Шулин, закутавшись в фуфайку мотал головой в такт словам, отрывал от картошки ростки и швырял ее в ведро, привязанное к веревке.

Я знал, что в следующем куплете электричество заменяло пап и мам, и, чтобы не рассекречивать этого дела, решить сорвать Шулину концерт и потянул за веревку.

– Э-э-э! – завопил Авга, судорожно хватая ведро.

– Антракт! – пробасил я.

– Эп, ты?

– Я.

– Сдурел, мать честная! – громыхнул Шулин. – Ты же напугал меня, как этот!.. Фу, аж руки затряслись!

– Не ругаться: у нас дама.

Авга ухватился за край люка и, кряхтя, подтянулся, как на турнике. Увидя Валю, он вдруг разинул рот, качнулся и свалился вниз. Но тут же, улыбаясь, появился опять, рывком сел на пол и охлопал грязные руки.

– Познакомьтесь, – сказал я не совсем уверенно. – Это Валя. А это Август, мой друг.

– Август? – переспросила Валя.

– Да! – со смаком подтвердил Шулин и царски простер руку. – Тридцатый год правления Октавиана Августа считается первым годом новой эры!.. Новой эры не обещаю, но могу спорить, что во всех школах города Август – я единственный!

– Пожалуй! – согласилась Валя.

– Да и Аскольды на дорогах не валяются! – напомнил я.

– Точно, имена у нас аховские! – сказал Авга. – А это хорошо, что вы пришли. Только знаете что, займитесь чем-нибудь с полчасика, а? Я тут еще маленько повожусь. До тетки надо картошку перебрать. Мешка полтора осталось.

– А есть во что переодеться? – спросила Валя.

– Зачем?

– Поможем императору Августу перебрать картошку!

– Да бросьте вы!

– Да-да, Октавиан, давай тряпки! – сказал я.

Видя, что мы настроились решительно, Авга охотно отыскал нам кое-какую одежду. Валя шмыгнула в горницу, а я нетерпеливым кивком спросил Шулина: ну, мол, как моя знакомая? Авга лихо выставил большой палец и тут же вопросительно дернул подбородком: мол, кто такая и откуда. Я сделал торжественный жест: дескать, спокойнее, не все сразу. Путаясь в длинном подоле и оттопыривая излишнюю ширину пояса, где уместились бы еще мы с Авгой, появилась Валя и, еле сдерживая смех, покружилась перед нами. В этом стареньком цветастом платье она была так по-домашнему мила, что у меня защемило сердце… Авга же, хохоча нахлобучил нам еще кепки, и, словно беспризорники, мы сошли вниз.

У стены мерзко застыли ползущие вверх толстые бледно-фиолетовые ростки. Пламя свечи колебалось, в глубине шатались таинственные тени, резко пахло плесенью.

Хозяева прозевали переборку картошки: она уже сморщилась, одрябла и сильно проросла, сплетясь в один комок. Мы дружно захрумкали ростками и застучали картошинами по ведру. Валя сказала, что впервые сидит в подполье. Шулин заметил, что разве это подполье, вот у них, в Черемшанке, подполье так подполье – дворец, а не жалкая яма, там каждому овощу свой этаж и свой отсек. И пошел, пошел говорить, рассказывать про деревенское житье-бытье, и все Вале: приглянулась она ему, видно. И пусть, я рад.

Накопился мусор, Авга вылез, отнес бак с ростками куда-то на улицу, наверно, в ту же промоину, потом сел на корточки у люка и с широкой улыбкой, забавно перекосив голову, стал любоваться нами.

– Ты чего? – спросил я.

– Да уж больно вы сейчас на моих братцев и сестриц похожи, прямо вылитые. Ряженые и смешные. Так бы и не выпускал вас из подполья! – любовно заключил он.

– Август, – тихо спросила Валя, – а у вас дома все по месяцам названы?

– Только двое: я да телка Апреля, серьезно ответил он. – Остальные – кто как. Семья здоровая! Уйдем на Лебяжье болото – косить ли, по ягоду, – деревня как вымрет.

– Лебяжье болото?

– Ага.

– Хм, странно… – протянула Валя. – У вас Лебяжье болото, а у нас Лебединое озеро.

– Где это?

– В оперном.

– А-а, ну так в оперном!.. То сказочка, а то правда. Там феи, да принцы, да музыка волшебная, а у нас – о-о!.. Сядем на покосе перекурить, а из кустов – лось, вот с такой мордой-сапогом! А батя его матюгом как шуганет – только треск пойдет! Вот вам вся музыка и все феи! По правде всегда грубее… Я сегодня письмо от Райки получил. Помнишь ее, Эп?

– Райку-то, еще бы!

– Не письмо, а комедия. Хотите прочитаю?

– Ну-ка, – сказал я.

Иногда Шулин прямо завораживал меня – и я говорить начинал его словечками и с его интонацией, и слушал, по-шулински разинув рот. Я вообще какой-то переимчивый: что-нибудь да перехвачу у человека, который мне нравится, и порой ловлю себя на том, что вот проскользнуло отцовское, вот Васькино, а вот Авгино, и лишь от мамы ничего, кажется, не взял – неужели я ее мало люблю? И хорошо, если перенятое химически соединяется с моим кровным, а вдруг это простая смесь, как монеты в копилке, – стоит меня толком вытрясти, и я смертельно опустею?..

Авга принес конверт, сколупнул с него какие-то крошки, вынул листочки и, свесив ноги в подполье, стал читать:

– «Дорогой брат Август, Пишет тебе Рая. Во-первых строках своего письма сообщаю, что все мы живы и здоровы и желаем тебе того же самого. Правда, мама прихворнула маленько животом, но потом поправилась, а папка вчера снова напился, пришел и начал табуретки ломать. Которая из листвяка никак не ломалась. Он ее и на пол кидал и о порог бил, а потом принес топор. Мама с Петькой на руках выскочила в окно и спряталась у Сучковых. Папка бегал искать ее, но не нашел, а только топор потерял. А мы с Галкой залезли под кровать и давай реветь. Он вытащил нас. Лицо у него было в крови, он был в одних кальсонах и начал делать ласточку и велел нам держать ему руки и ноги. Но ласточка у него не получалась, он все падал и ругался, а потом упал на кровать и заснул. А утром чинил табуретки. У меня за год будет две тройки, остальные четверки. А как у тебя? Приезжай скорей, нынче будет много земляники. Я такая же: все хохочу, хохочу и сама не знаю над чем. Если у тебя есть красивые фантики, то вышли. Костя их копит и все время возле сельпо бегает. Но фантики у нас некрасивые или конфеты совсем без фантиков. Привет дяде Ване и тете Кате. Пока до свидания. Рая».

Авга замолчал и некоторое время задумчиво глядел на свечу, потом сунул листы в конверт и вздохнул:

– Вот такие у нас феи и принцы!..

Ни слова не говоря я выдрал, как из кошмы, пучок картошки и, медленно очищая, стал бросать в ведро. Валя присоединилась ко мне, потом спрыгнул и Шулин. Потихоньку мы снова разговорились, но ни о деревне, ни о письме больше не заикались, хотя делающий ласточку дядя Степа, окровавленный и в кальсонах, не выходил у меня из головы.