Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой

Геннадий Павлович Михасенко родился в 1936 году на Алтае. Детство его прошло в Новосибирске, там же закончил он строительный институт, и там же в 1959 году, одновременно с защитой диплома, вышла его первая повесть для детей «Кандаурские мальчишки».

Молодой инженер приезжает в Братск на строительство знаменитой ГЭС и в последующем, совмещая работу с литературным творчеством, выпускает книга: «В союзе с Аристотелем», «Пятая четверть», «Неугомонные бездельники», «Милый Эп» и повесть-сказку «Тирлямы в подземном королевстве».

Новая повесть создана в результате наблюдений за жизнью мальчишеского военно-морского лагеря «Варяг», созданного на Братском море, где автор несколько лет был комиссаром. В книге рассказывается о сложности ребячьих отношений, о развитии под влиянием этих отношений устойчивых характеров и об открытии новых ценностей в жизни, из которых главная — любовь к Родине.

Купаться меня отпускали только с братьями Лехтиными, с Димкой и Федей. Восемь лет мы жили с ними в одном подъезде пятиэтажного крупнопанельного дома, а потом врачи посоветовали хворой тете Ире сменить каменные стены на деревянные, и Лехтины купили себе недалеко от поселка, в лесу, на подстанции, насыпной домик. Трехкилометровое расстояние не ослабило нашей дружбы, тем более, что братья продолжали бегать в нашу школу. С Димкой мы были одногодки, но он окончил третий класс, а я — четвертый, потому что я родился до сентября, а он — после, и когда тетя Ира хотела все же пристроить Димку в первый класс вместе со мной, учителя, вроде бы о пустяках побеседовав с ним, сказали, что пусть мальчик еще немножко побегает. И Димка охотно пробегал целый год. А Федя перешел уже в восьмой.

Я сунул Лехтиным в сумку колбасный бутерброд и бутылку лимонада, мы вышли, и я сразу давай сообщать свои новости, которых со вчерашнего вечера накопилось предостаточно: я достал жилку, перетянул лук и загнул из консервной жести два наконечника для стрел. Один наконечник я тут же показал Димке. Чем-то удрученный, он рассеянно оглядел его и вернул со словами:

— А Федяй в военный лагерь едет.

— В военный? В какой это?.. A-а, в «Ермак»! — воскликнул я радостно, потому что в мартовские каникулы провел с папой три дня на строительстве этого морского лагеря, в тайге, на берегу глухого залива нашего моря, и получалось забавно — я как бы строил его, а Федя пойдет туда служить.

Но Федя ответил:

— Нет, в «Зарницу».

— У-у!— разочаровался я.— Лучше бы в «Ермак».

— Его запретили,— брякнул Димка.

— Как запретили?

— Поставили крест,— важно пояснил Федя и дважды рубанул рукой воздух.— Рискованно, говорят,— от жилья далеко и дороги нет. А вдруг ЧП?

— И медведи. Ты же сам видел,— напомнил Димка.

— Я не видел, но...

— В общем, запретили, мама узнавала. Я на море хотел... Кстати, «Зарница» тоже у воды — на острове. Правда, ниже ГЭС, там холодно, но ничего, хорошо хоть туда попал — чуть не опоздали с заявлением! А теперь порядок — путевочка в кармане! Через день еду! На второй сезон!—победно заключил Федя.

— Ну и не задавайся!—буркнул Димка.

— А ты не зуди, зудило! — пристрожился брат.— Вчера зудел, зудел и опять? Хватит!

— Ага.

— Ага — Баба-Яга!

Братья были один задириха, второй неспустиха. Они часто ссорились, но быстро мирились и были неразлучны, а тут вдруг Федя уезжает — конечно, Димке обидно.

— Раззадавался — лагерь-магерь! — проворчал Димка.— Зато мы с Семкой на свободе, и никаких лагерей нам не надо, да ведь, Семк? Кам-мудто...

Не «кам-мудто», а «как будто»! — поправил Федя.

Кам-мудто мы лето ждали, чтобы нас загородили и заперли! Мы вольные птицы, да ведь, Семк?

— Мда-а,— неопределенно протянул я.

Дома кончились. Прошмыгнув лабиринт мотоциклетных гаражиков, мы очутились у спуска к заливу. Димка затрубил «у-у», раскинул руки и понесся вниз. Перепорхнув железную дорогу, огибавшую поселок по лесистому косогору, он тормознул и поманил меня, но я отмахнулся.

— Федь, а точно «Ермак» запретили?—спросил я, вдруг почувствовав к лагерю жалость, как к живому существу, которому не разрешают жить.

— Конечно, точно.

— И насовсем?

— Наверно.

— Ну и дураки!

Не дождавшись нас, Димка сдернул с себя рубаху и, что-то крича на бегу, припустил к морю, откуда уже доносилось ребячье ликованье.

К нашему морю ни ехать не надо, ни лететь, а только сбежать с пригорка. Оно у нас самодельное, море! Слишком уж умные люди и приезжие называют его водохранилищем, а мы — морем. Чайник или ванна — это водохранилище, а если глубина в семь пятиэтажных домов, а длина — сутки плыть на «Ракете», да если еще туманно и не видно другого берега, то простите! А какие бури у нас бывают! Хоть раз попал бы один из тех, слишком умных, в такую бурю, понял бы, ванна это или море!.. Вон сколько рассказывают об утонувших рыбаках — стоят они, бедные, как часовые, на дне по всем заливам и не могут всплыть из-за тяжелых резиновых сапог. Даже в нашем, пригэсовском, заливе всплыл однажды утопленник. Кто-то занырнул подальше, задел его, он и всплыл. Нас как будто кто выдернул из воды, и потом с неделю мы боялись купаться. Вот вам и чайник!

Берег обрывался круто, подточенный осенними штормами, но сейчас море, убывшее за зиму, отступило метров на пятнадцать, образовав каменисто-галечный пляж с редкими проплешинами крупного и колючего песка.

Мы спрыгнули.

Димка уже бултыхался, кинув одежонку на голый, добела высушенный пень, так подмытый водой, что между корнями под ним можно было улечься. Мы с Федей разделись, набрали по урезу подсохших коряжек, ежедневно приносимых морем, попросили у соседей головешку и раздули свой костерок. Такие костерки дымились по всему берегу, и возле каждого ежились, дрожали и прыгали закупавшиеся до синевы пацаны. Было воскресенье, тихое и теплое, и люду к воде высыпало тьма: семьями и поодиночке, кто приютился на траве под кустами, кто лежал на одеялах, кто сидел на бревнах, оставшихся после зимнего спада, кто просто глазел, кто читал, кто играл в волейбол, а кто внимательно и не спеша бродил по пляжной полосе, ища приятных знакомств. Народ почти не купался, а так, слегка окунался или ошлепывался мокрыми ладонями — и все, потому что наше холодное море прогревалось лишь к середине лета. Редкий парень бухался от души, заплывал метров на пятнадцать и, шумно повернув назад, ошпарено вылетал на сушу. И только наш брат бесстрашно булькался в своем взбаламученно-парном «лягушатнике», отрезанном от залива лодочной станцией.

Сперва Федя, потом я сиганули с плахи-трамплина в глубину. Димка выловил пустую бутылку, и мы начали перекидываться ею. Я вдруг не рассчитал броска, бутылка стукнулась о бон, дзинькнула и пустила пузыри. С досады Димка чуть сам не пустил пузыри, но ухватился за бревно.