Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой

Димка на какой-то миг задумался, а потом привстал на цыпочки, настороженно всматриваясь вдаль поверх Братской плотины, как будто- желая убедиться, жива ли еще Усть-Илимская. Я же поднял глаза к небу, точно взмывая туда, чтобы сверху разглядеть катастрофу, и вот почти что с высоты спутника увидел гигантскую воронку в центре нашей Сибири.

— Ого! — вырвалось у меня.

— Да-да, — подтвердил Федя, — нам в школе рассказывали... Но в общем-то дело не в бомбе. Бомба — еще не победа. Победа — это когда после бомбы приходят люди и захватывают чужую землю. А вот тут-то мы как раз и встанем с автоматами. И в «Зарнице», и в «Ермаке» — везде!

— «Ермак» же запретили, — напомнил я.

— Может, есть другой «Ермак»... И тогда посмотрим, кто кого. А ты, балда, хочешь, чтобы нас смыло!

— Да не хочу я, это просто так, — спасовал вдруг Димка.

— То-то.

— А вообще интересно, что на дне осталось бы, если море слить? Рыбы, наверно,— куча! — повернувшись к заливу, воскликнул Димка и аж за голову схватился, словно за толщей воды уже различил серебристые вороха.

— Рыба с водой уйдет, — сказал Федя.

— Бутылки останутся, — догадался я.

— Во! — воскликнул Димка.

— Да уж, бутылочек тут — будь здоров! — согласился Федя. — Так что жми-ка, Дементий, к начальнику, пусть на минутку сольет море, мы их соберем!

— А-а! — рассмеялся тот.

Наконец-то, а то все туча тучей! Димка смеялся не обычным смехом, как все люди, а каким-то веселым криком, словно его одновременно душили и щекотали, и был в веселье, как и в злости, неудержим.

Над нами просвистела пущенная из кустов над обрывчиком пустая бутылка и плюхнулась возле бон. Димка — к воде, бульк — с трамплина, и через минуту добыча уже лежала в сумке.

— Порядочек! — прошептал Димка.

— А ты говорил — не повезет!

— Это я нарочно, чтобы повезло!.. Надо последить за теми мужиками — у них, кажется, еще есть! Могут не бросить в воду, а в кустах оставить — для размножения! Мол, пусть вырастет еще. А мы ее — чик-чирик! Баба-Яга — санитар леса! — гордо заключил Димка. — Кстати, я заметил, что где валяются бутылки, там поганки растут! Так что я — двойной санитар! Ну-ка, где они там? — Он забрался на пень, старательно вглядываясь в кусты.

— Ну, ты последи там, а мы тут перекусим, — сказал Федя, заползая с сумкой под пенек.

— Э-э! И я!

Мы сошлись головами подо пнем, образовав трехконечную звезду, и, стиснутые корнями, как осьминожьими щупальцами, стали делить припасы.

В тот же день за ужином я вдруг вспомнил про «Ермак» и на всякий случай спросил у папы, правда ли, что лагерь запретили. Папа в свою очередь поинтересовался :

— А что?

— Да непонятно и глупо, — ответил я, пожимая плечами. — Ездили-ездили, строили-строили и хлоп — запретили. Пацаны уже собирались туда, а им — фигу!

— Кто собирался?

— Федя, например.

— Это он тебе сказал о запрете?

— Он.

— Ох, и шустрые Лехтинские, — заметила мама.

— Это тетя Ира узнала.

— Тетя Ира еще шустрей... Ведь есть, кажется, один военно-спортивный лагерь для ребятишек.

— «Зарница», но он сухопутный, — уточнил я.— А надо, чтобы и с моря охранять.

— Кого? — не понял папа.

— Как кого?.. И нас, и вас, и ГЭС.

— Хм, красивая картинка: отцы и матери вкалывают, а малышня воюет.

— Ну, уж если воевать, то пусть лучше малышня, — рассудила мама. — Со взрослых хватит, да они и воевать-то ладом не умеют, им обязательно чтобы смерть была и ужасы, а малышня бескровно воюет, по-человечески. И пусть.

— Значит, пап, правда?

— Позавчера было правдой, а вчера — уже нет.

— То есть как?

— Запрет сняли.

— Ура-а!.. А почему?

— Как раз потому, о чем ты сам говорил: ездили-ездили, строили-строили — зачем же бросать? Это раз! А второе, этот флотский оказался пробойным мужиком! — сказал папа, обращаясь к маме, и пояснил мне: —Я о том дяденьке, который, помнишь, приезжал к нам в лагерь зимой? Давлет Филипп Андреевич!.. Поднял весь проф- и партактив! И нас, плотников, вызвали. Что такое, говорит? Создали море, а моряков — кишка тонка? Позор! Чего, говорит, испугались? Природы? Парадокс! И пошел, и пошел! Дайте мне, говорит, ваших тепличных гавриков, я из них людей сделаю!.. В общем, опять разрешили! И его начальником назначили!.. А что, хорошая идея! Надо же чем-то настоящим заниматься пацанам! Пусть немного рискованно! Но вон один поляк говорил, что дети имеют право на риск! А уж юнгам-то маленький риск совсем не повредит!

— Даже большой не повредит, — уверенно сказал я. — Военный же лагерь, а не тру-ля-ля!

— Вот именно! И еще потому лагерь открывают, что едет пушка! — сказал папа.

— Пушка? — не понял я. — Какая пушка?

— Настоящая, с корабля. Филипп Андреевич как знал, что с «Ермаком» будут хлопоты. Едва лагерь заложили, он связался с Владивостоком — так, мол, и так, помогите юным морякам! И вот подарочек! Вчера пришла телеграмма: встречайте таким-то поездом такого-то числа, с приветом — тетя пушка! Нашим, понятно, деваться некуда! Не ставить же ее возле управления!

— Вот здорово! — воскликнул я.

— Всех обхитрил Давлет! Морская душа — жаждет моря! Даже для детей! Так что скажи Феде, заключил деловито папа, — пусть подает заявление в «Ермак».

— Поздно, — огорчился я. — У него уже путевка в «Зарницу». Послезавтра едет!

— Жаль! А мы завтра едем, всей бригадой, на неделю — срочно достраивать «Ермак». Там пустяк остался: поставить забор, подновить дебаркадер, обшить командный пункт да кое-какие мелочи в столовой, или как она по-морскому?

— Камбуз.

— Во-во, камбуз! — И папа обернулся к маме. — Если ты не против, я Семку опять возьму с собой!

— Ой, да хоть на все четыре стороны!

Внешне мама была суровато-безразлична ко мне, но за этим, как за плотиной, держались, я чувствовал, мягкость и доброта, которые в случае чего могли спасительно хлынуть из-под в миг приподнятых затворов. Отец же, на первый взгляд, вроде бы наоборот — купал меня в своем внимании и заботе, как в прогретых верхних слоях нашего моря, но я, бултыхаясь, постоянно ощущал суровость стометровой глубины, куда и мысленно занырнуть страшновато. Но в этом разнобое родители так ловко уравновешивались и согласовывались, что я никак не мог понять, кто же меня больше любит и кого больше люблю я. Вот и теперь они, порознь придя к одной мысли, вдруг умолкли и принялись швыркать чай, даже не глядя друг на друга, словно разговор на этом окончился.

Но разговор не окончился.

Дело в том, что зимой в «Ермаке» со мной случилась страшная вещь!.. Туда мы добрались по льду на машинах — перед этим прошел бульдозер и пробил в снегу дорогу. Если бы не вмерзший в заливчик дебаркадер, я бы решил, что до нас тут и не пахло человеком — тайга-тайгой и глухомань. На барже нашлась каюта с кирпичной печью, и в этой каюте мы с папой безвыездно прожили два дня. А на третий ему понадобилось отлучиться, и я до ночи согласился побыть один. Я не боялся, нет, и если бы не этот зверь, я бы спокойненько дождался папу. Но зверь, почуявший мое одиночество, явился. Я натерпелся столько страху, что расплакался, когда папа приехал, а утром, несмотря на уговоры, укатил домой... И сейчас родители испытывали меня — решусь ли я во второй раз подвергнуться опасности. Но именно потому, что тогда я напугался до смерти, и потому именно, что то место осталось для меня самым жутким, какие я только знал, теперь, когда я стал на три месяца старше, мне вдруг щемяще захотелось снова побывать там.