Геннадий Михасенко - Милый Эп

– Уроки-то, Эп! Я же еще уроки не сделала!

– А где же ты была до пяти? – спросил я.

– На свидании, – отшутилась она.

– А почему днем?

– Потому что вечером с тобой. – Она вскинула руки мне на плечи, ткнулась лбом в грудь, но, почувствовав, что я собираюсь обнять ее, живо отстранилась: – Все, все, Эп!.. Уж нельзя просто так прислониться!

– Нельзя.

– Проводишь?

– Через полчаса.

– Нет, Эп, сейчас. А то не успею.

– Уроки, уроки! – вздохнул я. – Они отравляют даже вот такие редкие минуты!.. Валя, а давай сегодня забудем про уроки, а! Сегодня было так хорошо!

– Не могу, Эп. Когда вечер, а уроки не сделаны, меня прямо сверлит всю! Хуже, чем голод.

– Ну десять минут!

– Эп!

– Ну хоть пять!

Валя покачала головой.

Я оделся и хмуро приоткрыл дверь нарочно лишая себя прощального поцелуя и этим думая наказать Валю, но она прижала дверь ногой и молча, чуть исподлобья, осуждающе-выжидающе уставилась на меня. Я не выдержал и поцеловал ее в щеку.

Было прохладно. Я накинул на Валины плечи свой плащ, оказавшийся ей почти до пяток, и взялся за пустой, как у инвалида, рукав.

Застекленные двери железнодорожных касс, сверкая, беспрерывно мотались, и люди, как пчелы у летка, так неугомонно сновали туда-сюда, что даже странным казалось, что они не взлетают, как пчелы.

Валя кивнула на кассы.

– Эп, давай купим билеты куда-нибудь далеко-далеко и без числа. Когда захотим, тогда и уедем.

– Вдвоем?

– Вдвоем.

– Давай.

Я запустил руку в карман плаща, нащупал сквозь тонкую материю Валину руку и сжал ее.

– Эп, – шепнула она, – я тебе завтра что-то скажу.

– Что?

– Что-то… Очень важное!

Я вздрогнул.

– Скажи сейчас.

– Сейчас этого еще нет.

– Чего этого?

– Ну того, что я хочу сказать.

– А откуда ты знаешь, что это завтра будет?

– Да уж знаю.

– А раз знаешь, можешь сказать сейчас.

– Нет, Эп, пока не сделаю, не скажу!

– Хм!.. Э-э, а завтра мы не сможем встретиться, – огорченно протянул я. – Завтра моя комиссия будет весь день обрабатывать анкеты. Я же председатель.

– Значит, послезавтра, в субботу.

– Послезавтра форум.

– Ну, тогда в воскресенье.

– Нет, Валь, это очень долго!

– Не долго, Эп. Было дольше.

– Тогда вот что, – вздрогнув, сказал я, осененный внезапной мыслью. – Завтра в двадцать один ноль-ноль я выйду в эфир. Лови меня. Я тебе тоже что-то скажу, ладно?

– Ладно, – тревожно согласилась она.

– Сверим часы.

У перекрестка Валя свернула к трамвайной остановке. Я послушно брел рядом, не желая больше ни продлевать свидание, ни даже о чем-либо говорить. Таинственное обещание Вали и мое собственное, сумасшедшее, окутали меня вдруг каким-то усыпительным теплом. Мысленно я уже перенесся туда, в завтрашний день, пытаясь угадать ее слова и повторяя свои, и поэтому расстался с Валей легко, почти радостно, словно это расставание приближало миг неведомых откровений…

Валиных шпаргалок я не носил в школу, чтобы не выказывать своего неожиданного старания, стихи зубрил про себя, а бумажки, на которых то и дело писал новые слова, комкал и выбрасывал, так что никто в классе не догадывался, что я на всю катушку занимаюсь английским. Не знал и Авга. Эту неделю он не заходил к нам – утрами встречались на улице, а после уроков я задерживался со своей анкетной комиссией.

Отец с мамой укатили куда-то раным-рано. Я завтракал один, в десятый раз прокручивая на маге сцены в продовольственном магазине, и как-то забыл про время и про то, что надо поторапливаться. Смотрю: Шулин на пороге.

– Эп, ты жив?.. Я думал – помер! Кричу-кричу, свищу-свищу – хоть бы хны! Мы же опаздываем! – посыпал он, прокрадываясь ко мне в кухню, но вдруг замолк и настороженно остановился, прислушиваясь. – Что это?

– Где?

– Да вот звучит.

– Английский, – спокойно сказал я.

– Но-о? И правда. Откуда?

– Мои записи.

– Твои?

– Йес, – важно ответил я, и тут во мне взыграло озорство, и я без запинки выдал выученный английский текст.

У Шулина отвисла челюсть.

– Э-эп! – только и выдавил он.

Я затащил ошеломленного Шулина к себе в комнату, показал ему шпаргалки, веерами торчавшие там и сям, пояснил, как ими пользоваться, потом завел в гостиную, в туалет и, наконец, в кухню, где над раковиной были прикноплены стихи Томаса Мура «Those evening bells», написанные четким Валиным почерком. Это доконало Авгу. Он сел на стул и, подняв брови так, что они исчезли под низким чубчиком, спросил:

– А я?

Ему, наверно, почудилось, что я на полных парусах уношусь в какой-то новый мир, умный и блистательный, а он, как дурак, остается в старом, замшелом мире.

– Что, и ты хочешь?

– Конечно!

– Хм!.. Вообще-то я думал о тебе, но потом закрутился. А раз так – давай!.. Для затравки выучим «Вечерний звон». Помнишь мотив? – И я, задрав голову, сведя брови и нежно дирижируя, тихо запел: – Those evening bells…

– Бэм-м, бэм-м!..

– Those evening bells…

– Ол райт! И на экзамене выдадим дуэт!

Шулин просиял.

– А этих леденцов не дашь?

– Каких?

– Бумажек со словами?

– Дам.

Я принес ему с полсотни уже выученных слов и высыпал в плотно, как для воды, стиснутые ладони. Шевеля толстыми губами, Шулин прочел про себя несколько фраз и усмехнулся:

– Леденцы!.. Сам додумался?

– Валя.

– Ах, эта птичка?

– Ты брось птичкать, – нахмурившись, заметил я. – Я же тебе говорил, что она сестра Светланы Петровны. И знаешь, как жарит по-английски?.. Вот и помогает двоечнику.

– Коню понятно, айлавью! – сказал Авга, пряча бумажки. – Везет же людям! Даже когда двойка – везет!.. А тут хоть бы маленький айлавьюнчик блеснул!

– Блеснет! – утешил я. – скажи вот лучше, что такое «сын свинью».

– Как – что такое?

– Ну, как это перевести на русский?

– Сын свинью-то?.. А что переводить, когда уже переведено. Сын, значит, зарезал свинью.

– Это понятно, но в том-то и фокус, что фраза и по-русски имеет смысл и по-английски. По-русски сын свинью зарезал или подложил кому-то, черт его знает, а по-английски фразу надо разделить на три части: сынс ви нью, что значит – поскольку мы знали. Видишь, какая кирилломефодика?

– Тоже Валя изобрела?

– Тоже.

– Да-а! – уважительно протянул Авга.

– Так что вот, брат, мы трудимся, а не просто тебе айлавьюнчик! – уколол я Шулина.

– Молчу, как рыба об лед!.. О, вспомнил, где я видел Валю – у нас в школе, на мартовском вечере! Охотничий глаз! Она все с Толик-Явой танцевала!

– С Толик-Явой? – переспросил я.

– Ну.

– Интересно… Ну, ладно, анкеты заполнил?

– Заполнил.

– Гони.

Видя, что на первый урок так и так не успеть, мы пошли не торопясь, подгадывая к звонку с урока. Против крыльца, у заборчика пришкольного сада, стояла блестящая «Ява», с никелированной цепочкой, продетой сквозь переднее колесо и вилку и схваченной маленьким замочком, – мотоцикл того самого Толик-Явы, с которым Валя танцевала на мартовском вечере. Эти Авгины слова царапнули меня, но я забыл про них, а при виде мотоцикла мне опять стало неприятно. Ну, Шулин, лучше бы промолчал!.. Я сделал вид, что не заметил мотоцикла, но Авга, охотничий глаз, сказал: