Малгожата Мусерович - Целестина, или Шестое чувство

А Целестина его предала, подло предала. Струсила. Трудно, впрочем, требовать от девчонки, чтоб она была смелой, как парень.

Ах, нет, неправда, не обманывай себя, болван. Она должна быть смелой и сильной и всегда иметь собственное мнение по любому вопросу. Должна верить в тебя и всегда быть рядом…

Хотя, собственно, почему? Кем ей приходится Ежи Гайдук?

Никем.

Ладно, но тогда и она будет никем для Ежи Гайдука.

Никогда больше, никогда — даже если не знаю, что…

Никогда в жизни.

Конец.

— Я хотел спросить, — сказал Бобик, выглядывая из-за ровного строя солдатиков, — есть такой дом — ковыряльня?

— Что? — остолбенела тетя Веся.

— Ковыряльня. Купаются в купальне, а ковыряются в ковыряльне.

— Ковыряются? — Тетя Веся даже выронила ложку.

— В носу, — пояснил Бобик. — А где еще можно? В трамвае нельзя, дома нельзя, на улице нельзя… Нигде нельзя. Значит, должна быть ковыряльня.

Жачек так и покатился со смеху.

— Ой, правда, истинная правда! — выговорил он наконец срывающимся голосом. — Куда бы обратиться с предложением?

Цеся неодобрительно посмотрела на развеселившихся родственников. До чего ж они заурядны! Какие там тонкие чувства, возвышенность — ужасные, примитивные люди, прозаичные, без полета. С Данкой разговаривают, как с себе подобной, даже не подозревая, какой могучий у нее ум. Данка ведет себя вежливо, разве что улыбнется в сторону, может, чуточку высокомерно… Но, в конце концов, трудно ей удивляться. Не всякий выдержит общение с командой присяжных остряков, тем более человек с такой утонченной психикой. Сама Цеся, после того как открыла в Данке поэтессу, постоянно пребывала в состоянии робкого восхищения. Подчас у нее даже не хватало духу заставлять свою необыкновенную подругу делать уроки. Кроме того, теперь она на все смотрела как бы Данкиными глазами — по крайней мере, так ей казалось — и неизменно приходила к убеждению, что этому талантливому и беззащитному существу судьба уготовила сплошные невзгоды и вообще все окружающее оскорбляет ее легко ранимую душу. В преданном сердце обуреваемой дружескими чувствами Телятинки горело желание убрать с Данусиного пути все шипы и тернии.

— Перестаньте! — резко сказала она. — Вы даже не знаете, что Данка пишет стихи!

— О-о-о-о! — как сговорившись, хором вскричали родственники.

— Я тоже когда-то писала стихи, — объявила тетя Веся.

— Ну да! — поразилась Целестина.

— И как будто неплохие, — призналась тетка, эта, казалось бы, воплощенная посредственность. — Даже получила награду на конкурсе «Белая гвоздика».

— Веся у нас всегда была чертовски поэтична, — захихикал Жачек, видно вспомнив что-то очень веселое.

— А о чем было то стихотворение? — полюбопытствовала Цеся.

Тут Данка не выдержала и вмешалась. Снисходительно улыбнувшись, она сказала:

— Какая же ты, Цеся, наивная. Разве вообще можно ответить на вопрос, о чем это стихотворение?

— Я могу ответить, — сказала тетя Веся. — Вероятно, потому, что мне уже тридцать пять лет. Так вот, в том стихотворении речь, разумеется, шла о любви, а также, естественно, о непонимании.

— Чего кем? — спросил Жачек.

— Кого чем, — буркнула Веся. — Ясное дело, что меня не понимал мир. Передайте кто-нибудь еще кусочек пирога.

— И мне тоже, — оживился Жачек. — Пирог — объедение, пальчики оближешь.

— Почему вы все время едите? — с отчаянием воскликнула Цеся.

— Так уж мы сконструированы, — любезно объяснил Жачек. — Впрочем, это относится к большинству здесь присутствующих. Даже ты и твоя подруга, хоть вы и существа высшего ряда, должны время от времени снабжать горючим свою пищеварительно-выделительную систему. Тебе, дитя мое, как будущему врачу это лучше знать. Даже Словацкий 5 5 Юлиуш Словацкий (1809–1849) — крупнейший польский поэт-романтик. имел обыкновение обедать.

— Кажется, он был большой сластена, — лукаво заметила тетя Веся.

— Ха-ха! — загрохотал Жачек. — Что касается меня, то я, когда ем такой пирог, заметно облагораживаюсь.

Больше Цеся не могла выдержать.

— Дануся, — сказала она умоляюще-извиняющимся тоном, — может, пойдем в башню?

— Ну ладно, — вздохнула Данка. — Пора в самом деле браться за учебу.

— Святые слова, милостивая государыня, — ехидно произнес Жачек. — Учение свет. А о поэзии мы поговорим лет через пять.

Подруги вышли в коридор.

— Не знаю, какая муха их сегодня укусила, — смущенно сказала Цеся. — Отец просто невыносим.

— Ну почему? — снисходительно улыбнулась Данка. — Он у тебя симпатяга…

Из-за дверей бывшей комнаты девочек, которая теперь служила приютом Юлии и Кристине, доносились голоса художников. Когда Юлины друзья появлялись в доме, Цеся обычно убегала куда подальше, однако на сей раз вынуждена была изменить своему правилу, так как оставила в комнате портфель с книгами и тетрадями. Если б не Данка, Целестина предпочла бы отправиться в школу с невыученными уроками — она готова была сделать что угодно, лишь бы не входить в комнату, полную людей. Но рядом стояла Данка, и по ее лицу разливалось выражение блаженной лени. Цеся напрягла всю свою волю и, приняв светский вид, постучала в дверь.

В комнате плотной завесой висел дым. Везде — на стульях, на диване, на полу — расположились художники; в их пестром обществе царила Юлия в пурпурном халате с черным зигзагом на спине. Цеся, не отрывая взгляда от кончиков своих туфель, протиснулась за спинами ярких девиц к столу, на котором лежал портфель.

Судорожно, как за спасательный круг, ухватившись за ручку портфеля, она выпустила из легких воздух и шмыгнула обратно к двери, преследуемая мучительным ощущением, будто кто-то все время за ней наблюдает.

У порога Цеся все же осмелилась поднять глаза и… захлебнулась дымом. Она кашляла и плакала, а в голове стучала одна-единственная мысль: «Бородач, бородач, бородач…»

Бородач сидел на полу возле дивана и в упор смотрел на Цесю.

— Эй, Юлька, — сказал он наконец, хлопнув по коленке старшей из сестер Жак, — глянь-ка, это кто ж такой?

— Это? Это моя сестра, — рассеянно ответила Юлия, прислушиваясь к тому, что в это время рассказывал ее драгоценный Толек.

Бородач встал и, перескакивая через тела коллег, настиг Цесю.

— Подумать только! Вот так встреча! — сказал он и вышел следом за перепуганной Целестиной в коридор. — Ну что, — спросил он, пошли в кино?

Стало быть, это всего-навсего Юлькин однокурсник! Цеся испытала некоторое разочарование. Подсознательно бородач представлялся ей чуть ли не полубогом — ну, скажем, киноактером или лыжником европейского класса. То обстоятельство, что черноокий красавец оказался обыкновеным студентом Академии художеств, сыграло против него: неотразимое очарование незнакомца сильно померкло.