Самуил Полетаев - Лето в горах

Дождь, а вернее, снег с дождем уже кончался. В траве, пятнистой от снега, блестели лужи. Вдали стояли овцы. На их спинах блестели капли и еще не растаявшие снежинки. Над близким горизонтом смутно белели фигуры людей и силуэт автолавки. К юрте шла жена Баукена и несла товары, увязанные в брезент.

Когда автолавка уезжала, все семейство Баукена стояло у юрты — провожали, размахивая руками и кланяясь. Гришка подумал, что, наверно, не скоро еще будет у Баукена так шумно и весело, как вчера, и что вообще веселые дни не так уж часты на высоте, где летом вдруг выпадает снег и наступает ненастье…

В долине им опять встретился Юсуп — в изодранной телогрейке, истерзанный весь, с воспаленными глазами и белой накипью в уголках рта. Николай добавил газу, машина пронеслась мимо, обдав всадника пылью, а тот долго еще мчался за ними, размахивая камчой, и кричал:

— Са-бак! Змей! Стой, говорю!.. Ко-личка!..

— А ну, сынок, сними-ка ружье и попугай его маленько, — сказал Николай. — Количка тебе, прохвост собачий!

Гришка высунул ружье в окошко, но Юсупка отстал, топот копыт стих.

— Подожди класть, он еще встретится.

И верно: не успели подняться на перевал, навстречу им вымахнул всадник — тот же Юсупка, расхлестанный и дикий. Скаля зубы, он несся прямо на машину. Глаза у Николая стали острые и бешеные.

— Ну, а теперь сыпани! Только вверх бери, над головой…

Гришка выстрелил. Конь резко встал на дыбы, развернулся и провалился вниз, как сквозь землю, словно и не было его здесь секунду назад. Гришка укладывал ружье в скобы, руки у него тряслись. Отец смеялся.

— Чесанул, как заяц!

— Теперь домой приедет — жену убьет со злости, — мрачно сказал Гришка.

— Это он-то ее? — усмехнулся Николай. — Он ей на глаза не покажется, пока загул не пройдет…

Четыре дня ездили они по горам, ночевали в юртах, продавали товары. Заезжали чуть не под самые снежные вершины, где дули холодные ветры и текли ручьистые туманы, спускались в теплые долины, где паслись кони, коровы и овцы. Их поливали дожди, заметали сырые снегопады; но, бывало, сияла над головой и глубокая синь, от прямого низкого солнца накалялся воздух в кабине, тяжело дышалось, и на остановках лень было сделать несколько шагов. Перебегали дорогу кеклики, кружили над ними крикливые галки. А как-то пролетел орел, проплыл совсем близко, чуть ниже их уровня, распластав крылья, как планер, пока не скрылся за скалой.

Однажды случилась авария — спустило колесо. Вместе они, отец и сын, домкратили, поднимая машину, а когда меняли колесо, запаска покатилась вниз, свернула с дороги и свалилась в ущелье. Битый час искал ее Гришка в скважинах ущелья. Все же нашел и сам вытащил обратно. Отец возился в моторе, прочищая свечи. Удивился, где он так долго пропадал, а Гришка так устал, что не было сил объясняться.

Гришка знал теперь, что не так просто это — ездить одному по горам, от одного урочища к другому, доставляя чабанам товары. И все путешествие казалось долгим, будто выехали из дому давно, год назад. И чего только не увидели и не узнали — целый мир, раскинувшийся далеко. И весь он, этот мир, был связан с отцом, и люди, рассеянные в горах, с нетерпением ждали его к себе, потому что, кроме товаров, он вез им разные новости и рассказы, и доброе свое сердце, и веселый характер.

Гришка уже не резвился, вылезая в окошко. Часто, когда воздух накалялся в кабине, он засыпал, а просыпаясь, видел отца, приросшего к рулю, и не замечал в нем перемен: все такие же немигающие упрямые глаза, все та же папироса в уголочке усталого рта.

Но однажды, проснувшись, он увидел, что отец положил голову на руль и спит. Лицо его в жесткой седоватой щетине было землисто и грязно, на впалый висок косо съехала кепка. Гришке показалось, отец не дышит. Он тряхнул его за плечо, тот проснулся, посмотрел на сына чужими глазами, вылез из кабины, и, поддерживая левую руку, пошел вниз, к ручью, и долго сидел там, смачивая мокрым платком шею. Левая рука его недвижно лежала на колене.

— Зря я с Баукеном возился. Опять, подлая, блудит…

«Подлая» — это была пуля, застрявшая в теле с последнего года войны, когда отец воевал уже в Германии. Пуля кочевала где-то в груди, временами задевая нерв, от которого немела рука. Гришка помог отцу дойти до машины, раскурил ему папироску.

— Что будем делать, а?

Гришка не знал, что делать. Он бы рад что-нибудь предложить, но просто не знал.

— Ну, вот что, давай попробуем…

Гришка не понял, а поняв, не поверил. Он весь дрожал: дрожали руки, колени и даже в груди дрожало что-то, когда он садился за руль. Он повторил про себя то, что уже твердил не раз, следя за отцом, включил мотор, толкнул ногой акселератор, выжал сцепление, и — совсем неожиданно! — машина спокойно тронулась с места и тихо пошла.

— Переводи на третью и добавь газку…

Отцу вскоре стало легче, он сменил Гришку за рулем, а Гришка, разбитый от усталости, отдыхал, сидя на своем привычном месте, и вытирал кепкою пот со лба.

Как-то под вечер — это было на пятый день их поездки, — перевалив Каскырский перевал, последний перевал на их пути, они услышали сзади долгий гудок. Из кабины догонявшей их машины высунулся чумазый шофер и помахал рукой, прося остановиться.

— Здорово, Николай!

— А ты кто такой?

— Кто? Кудайберды! Друзей не узнаешь, черт лысый?

Это была автолавка из того же райпотребсоюза, только обслуживала другой участок. Гришка знал Кудайберды, но тот не был похож на себя: старый, заросший и грязный, а на самом деле ему было лет двадцать пять, не больше. Взрослые вышли из машин, закурили и стали говорить о делах. Кудайберды распродался в пути и не доехал до Иргизбая — дальнего урочища, подступавшего к границе, куда вели очень трудные дороги и редко заезжали автолавки.

— Товар есть? — спросил Кудайберды.

— Есть.

— А я — весь. Только швейная осталась. Не возьмешь?

Николай вспомнил Юсупову жену и покашлял: не по пути, а то бы захватил.

— Слушай, ты мне друг, а? — спросил Кудайберды.

— Ну?

— Нет, ты скажи: друг ты мне или нет?

— Отвались. Говори: что хочешь?

— Не махнешь ли в Иргизбай, а? А то Иван Ильич узнает, что я не дотянул туда, секим-башка сделает. Я же не виноват — товар кончился.

— Ты и виноват, — сказал Николай, глядя Кудайберды в глаза. — Зачем на моем участке торгуешь?

Кудайберды сделал удивленные глаза.

— Ой, хитрый, ой, старый ты лис! Тебе не шофер быть, а министр. Откуда знаешь, лысый черт?

— Ладно, будет разливаться.

— Нет, скажи, как догадался? Ай, Кудайберды, молодой дурак, старому на удочку попался. Ну так как же, поедешь?

— Поехать-то я поехал бы, только не знаю, как с ним, ему в школу надо.

Николай потер небритые щеки и покосился на сына.